323

морали. Нетрудно также вывести из этого принципа все нужные нам следствия, чтобы установить главные правила нашего поведения, хотя очень немногие выводят их и хотя ежедневно идут споры о вопросах морали, являющихся непосредственными и неизбежными следствиями столь очевидного принципа.

Геометры постоянно делают какие-нибудь новые открытия в своей науке; а если они и не особенно совершенствуют ее, то потому, что они уже вывели из своих принципов наиполезнейшие и необходимейшие следствия. Но большинство людей, как кажется, не способно что-либо вывести из первого принципа морали: все идеи их исчезают и рассеиваются, едва только они захотят остановить на нем свои мысли, потому что они не хотят этого как следует;

а они не хотят этого, потому что не наслаждаются им или потому что, насладившись им, они слишком скоро получают к нему отвращение. Это принцип абстрактный, метафизический, чисто умопостигаемый: он не ощущается, его нельзя вообразить себе. Так что очам плотским или духам, которые видят только очами, он не представляется основательным. В сухом и отвлеченном рассмотрении этого принципа нет ничего, что могло бы положить предел тревожности их воли и остановить на себе их разум, чтобы рассмотреть его с некоторым вниманием. Как же надеяться на то, что они увидят его хорошо, что они хорошо поймут его и выведут из него прямо то, что должны из него вывести?

Если бы люди понимали лишь весьма несовершенно геометрическое положение, что стороны подобных треугольников пропорциональны между собою, то, разумеется, невеликими геометрами были бы они. Но если бы, помимо смутного и несовершенного представления об этом основном положении геометрии, они были бы также несколько заинтересованы в том, чтобы стороны подобных треугольников не были пропорциональны, и ложная геометрия так же потворствовала бы их злым наклонностям, как ложная мораль, то они могли бы так же нелепо лжеумствовать в геометрии, как в морали, потому что их заблуждения были бы им приятны, а истина была бы лишь помехою, смущала бы и раздражала их.

Итак, нечего удивляться ослеплению людей, живших в прежние времена, когда идолопоклонство царило в мире, или ослеплению людей, живущих в наше время, но непросвещенных еще светом Евангелия. Вечной Премудрости надлежало, наконец, стать видимой, чтобы научить людей, которые вопрошают лишь свои чувства. Четыре тысячи лет истина говорила их разуму; но не углубляясь в самих себя, они не слышали ее: она должна была говорить их ушам. Свет,-просвещающий всех людей, светил в их тьме, не рассеивая ее, они не могли даже смотреть на него; и умопостигаемый свет должен был затуманиться и стать видимым. Слово должно было стать плотью, и премудрость сокровенная и недоступная людям плотским должна была поучать их плотским образом, carnaliter,

324

говорит святой Бернард.' Большинство людей, а особенно бедняки, которые наиболее заслуживают милосердия и промысла Создателя, принужденные работать, чтобы добыть средства к жизни, чрезвычайно грубы и тупы, они слышат только потому, что имеют уши;

видят лишь потому, что у них есть глаза. Они не способны углубляться в самих себя путем некоторою усилия духа, чтобы вопрошать истину, когда смолкнут их чувства и страсти. Они не могут прилежать к истине, потому что они не могут наслаждаться ею, и часто даже они и не думают прилежать к ней, потому что они не думают прилежать к тому, что не затрагивает их. Их тревожная и непостоянная воля непрестанно обращает их разум ко всем чувственным предметам, нравящимся им и развлекающим их своим разнообразием; ибо многочисленность и разнообразие чувственных благ служит причиною того, что тщета их плохо познается, и люди всегда надеются найти между ними истинное благо, которое

они желают.

Вот почему заповеди, которые дает нам в Евангелии Иисус Христос, как человек, как провозвестник нашей веры, гораздо более соответствуют слабости нашего разума, чем те заповеди, которые тот же самый Иисус Христос, как вечная премудрость, как внутренняя истина, как умопостигаемый свет, внушает нам в самых тайниках нашего разума; хотя Иисус Христос делает эти заповеди приятными, благодаря своей благодати, видимыми, благодаря своему примеру, убедительными, благодаря чудесам, — люди, однако, столь тупы, столь неспособны к размышлению даже о вещах, которые им в высшей степени важно хорошо знать, что почти никогда они не думают о заповеди Евангелия, как должны. Немногие люди видят красоту Евангелия; немногие постигают основательность и необходимость заповедей Иисуса Христа, мало кто размышляет над ними, мало кто питается и укрепляется ими, так как постоянное волнение воли, ищущей наслаждения благом, не позволяет им останавливаться на истинах, которые, по-видимому, лишают их блага. Вот другое подтверждение тому, что я говорю.

IV. Нечестивые, без сомнения, должны очень стараться узнать, смертна ли их душа, как они это думают, или же она бессмертна, как говорят нам вера и разум. Это для них в высшей степени важно;

дело идет об их вечной жизни, от этого зависит самый покой их духа. Почему же они этого не знают или остаются в сомнении? Не потому ли, что они не способны к сколько-нибудь серьезному вниманию и их тревожная и извращенная воля не позволяет их разуму рассматривать пристально доводы, идущие вразрез с мнениями, которые они желали бы видеть истинными? Ибо, наконец, разве так трудно признать разницу между душою и телом, между тем, что мыслит и что протяженно? Разве требуется от ума столь сильное внимание, чтобы увидеть, что мысль не есть нечто ни круглое, ни

1 Serm. 39, de natali Domini.

325

квадратное, что протяженности свойственны лишь различные фигуры и различные движения, но не мысль и рассуждение, и, следовательно, то, что мыслит, и то, что протяженно, — две сущности совершенно противоположные? Между тем этого одного достаточно, чтобы доказать, что душа бессмертна и что она не может погибнуть, хотя бы тело уничтожилось.

Когда уничтожается субстанция, тогда, правда, модусы, или состояния бытия, этой субстанции уничтожаются вместе с нею. Если уничтожится кусок воска, то действительно будут уничтожены вместе с ним фигуры этого воска, потому что круглота воска, например, есть на самом деле лишь этот самый воск, модифицированный известным образом, так что она не может существовать без воска. Но если бы Бог уничтожил весь воск, который есть в мире, отсюда не следовало бы, однако, чтобы была уничтожена какая-либо иная субстанция или модусы какой-либо иной субстанции. Все камни, например, существовали бы со всеми своими модусами, потому что камни — субстанции существа, а не состояния воска.

Точно так же, если бы Бог уничтожил половину какого-нибудь тела, из этого не следовало бы, чтобы уничтожилась другая половина. Эта последняя соединена с первой, но не едина с нею. Стало быть, когда уничтожится одна половина, то из этого воспоследует, согласно рассудку, что другая половина не будет больше иметь к ней отношения, но не следует, что ее нет больше, потому что существо ее иное, и она не может превратиться в ничто от уничтожения другой половины. Итак, ясно, что раз мышление не есть модификация протяженности, наша душа не уничтожается, если даже предположить, что смерть уничтожает наше тело. Но нет основания воображать, что само тело уничтожается, когда оно разрушается. Части, составляющие его, превращаются в пар и в прах; правда, мы не видим их больше и не познаем, но из этого не следует заключать, что их нет, ибо разум созерцает их всегда. Если разделить горчичное зерно на две, четыре, двадцать частей, мы уничтожим его для наших глаз, ибо не видим его более; но мы не уничтожаем его самого по себе, не уничтожаем его для разума;

ибо разум видит его, хотя бы мы разделили его на тысячу или сто тысяч частей.

Для всякого человека, пользующегося своим рассудком более, чем чувствами, несомненно, что ничто не может быть уничтожено обыкновенными силами природы; ибо как никакая вещь, естественно, не может возникнуть из ничего, так не может статься, чтобы субстанция или какое-нибудь бытие стало ничем. Переход бытия в небытие или небытия в бытие равно невозможен. Итак, тела могут портиться, если желательно называть порчей изменения, происходящие с ними, но они не могут уничтожаться. То, что кругло, может стать четырехугольным; то, что есть плоть, может стать землею, паром — всем, чем вам угодно, ибо всякая протяженность способна ко всякого рода конфигурации; но сущность того, что есть кругло