332

полагают необходимую связь между этими воззрениями и истинами

веры.

Если же это люди слишком смелые, то их гордость заставляет их презирать авторитет Церкви, они подчиняются ему лишь с трудом. Им нравятся мнения резкие и дерзкие, они стремятся прослыть за вольнодумцев и с этою целью говорят о божественных вещах без уважения и со своего рода надменностью. Они презирают, как слишком легковерных, тех, кто говорит скромно об известных принятых мнениях. Наконец, они чрезвычайно склонны во всем сомневаться и совершенно противоположны тем, которые слишком легко подчиняются людскому авторитету.

Очевидно, обе эти крайности ничего не стоят, и люди, не требующие очевидности в естественных вопросах, заслуживают порицания так же, как и те, кто требует очевидности в тайнах веры. Но, без сомнения, большего извинения заслуживают те, кому грозит опасность ошибиться в вопросах философии по их излишнему легковерию, чем те, кто подвергает себя опасности впасть в какую-нибудь ересь вследствие своего дерзкого сомнения. Ибо менее опасно впасть в бесчисленные заблуждения в философии, недостаточно рассмотрев их, чем впасть в какую-либо ересь, не подчинившись со смирением авторитету Церкви.

Разум успокаивается, когда он встречает очевидность, и волнуется, когда не находит ее, потому что очевидность есть признак истины. Итак, заблуждение вольнодумцев и еретиков происходит оттого, что они сомневаются, чтобы истину можно было встретить в постановлениях Церкви, так как они не видят в них очевидности;

а они надеются, что истины веры могут быть познаны с очевидностью.' Но любовь их к новизне неправильна, потому что, обладая истиною в вере церковной, они не должны более ничего искать; и еще менее — так как истины веры бесконечно превышают их разум и они не могли бы их открыть — предполагать, согласно их ложной мысли, что Церковь впала в заблуждение.

Но если есть лица, заблуждающиеся вследствие отказа подчиниться авторитету Церкви, то не меньше таких, которые заблуждаются, подчиняясь авторитету людей. Должно подчиняться авторитету Церкви, потому что она никогда не может ошибиться; но никогда не следует слепо подчиняться авторитету людей, потому что они всегда могут обмануться. То, чему учит нас Церковь, неизмеримо превышает силы рассудка; то, чему учат нас люди, подчинено нашему рассудку. Стало быть, искать своим умом истину в предметах веры, не принимая во внимание авторитета Церкви, — есть преступление и нестерпимая суетность, а верить слепо авторитету людей в предметах, зависящих от разума, — это легкомыслие и жалкая низость разума.

См. тринадцатую и четырнадцатую Беседу о метафизике.

333

Между тем можно сказать, что большинство пользующихся репутацией ученых приобрели эту репутацию в свете лишь потому, что они знают на память воззрения Аристотеля, Платона, Эпикура и некоторых других философов, слепо разделяют их мнения и защищают их с упорством. Чтобы получить некоторые ученые степени и внешние отличия в университетах, достаточно знать мнения некоторых философов. Достаточно лишь пожелать клясться in verba magistri и немного памяти — и скоро станешь доктором. Почти все духовные общины имеют свое учение, от которого членам их запрещено отступать. Что верно у одних, часто ложно у других. Иногда они хвалятся тем, что отстаивают учение своего ордена, вопреки рассудку и опыту, и находят нужным искажать или истину, или своих писателей, чтобы согласовать их друг с другом, что вызывает множество поверхностных объяснений, представляющих собою извороты, ведущие неизбежно к заблуждению.

Если вы открываете какую-нибудь истину, то необходимо — даже и в наше время, — чтобы Аристотель предвидел ее; если же Аристотель противоречит ей, то открытие ваше ложно. Одни заставляют этого философа говорить так, другие — иначе; ибо все, кто хочет прослыть за ученых, заставляют его говорить их словами. Нет той нелепости, которую бы не заставили его сказать; очень немного таких новых открытий, которых не разыскали бы в виде загадок в каком-нибудь месте его сочинений. Словом, он почти всегда противоречит самому себе, если не в своих сочинениях, то, по крайней мере, на устах тех, кто преподает его. Ибо хотя философы уверяют и даже думают, что преподают его учение, однако трудно найти двух философов, которые были бы согласны относительно его мнений, потому что на самом деле книги Аристотеля столь темны и полны терминов столь неопределенных и столь общих, что можно приписать ему с некоторым правдоподобием мнения даже тех, кто наиболее противоречит ему. В некоторых из его сочинений можно заставить его сказать все, что хочешь, потому что он почти ничего не сказал в них, хотя много нашумел; подобно тому как дети под звон колоколов говорят все, что им захочется, потому что колокола звонят громко и не говорят ничего.

Правда, по-видимому, весьма разумно устремлять и останавливать разум человеческий на отдельных воззрениях, чтобы он не сумасбродствовал. Но разве должно это делать посредством лжи и заблуждения? или, вернее, не думают ли, что заблуждение может объединять умы?! Пусть обратят внимание на то, как редко можно встретить умных людей, которых удовлетворило бы чтение Аристотеля и которые были бы убеждены, что они обрели истинное знание, хотя бы даже они состарились над его книгами; тогда станет ясно, что только истина и очевидность останавливают волнение духа, а споры, неприязни, заблуждения и даже ереси поддерживаются и укрепляются тем дурным способом, каким производят научные исследования. Истина состоит в неделимом; ей не свойственно разно-

334

образие, и лишь она одна может объединить умы; ложь же и заблуждения лишь разъединяют их и волнуют.

Я не сомневаюсь, что найдутся лица, которые чистосердечно верят, что тот, кого они называют царем философов, не заблуждается, и что истинная и основательная философия находится именно в его сочинениях. Есть люди, воображающие, что в две тысячи лет, прошедшие после того, как писал Аристотель, никто еще не открыл, чтобы он впал в какое-нибудь заблуждение; и следовательно, он некоторым образом непогрешим, а потому они могут слепо следовать ему и цитировать его как непогрешимого. Но мы не собираемся терять время, отвечая этим людям, потому что невежество их слишком грубо и более заслуживает презрения, чем оспаривания. Мы требуем от них только, чтобы они — если они знают, что Аристотель или кто-нибудь из последователей его когда-либо вывел какую-нибудь истину из принципов физики, принадлежащих ему, или если, быть может, они это сделали сами — высказались, объяснили бы эту истину и доказали ее, — и мы обещаем им не говорить более иначе об Аристотеле, как с похвалой. Мы не скажем более, что принципы его бесполезны, потому что, наконец, они пригодились для доказательства какой-нибудь истины; но нечего надеяться на это. Давно уже был сделан этот вызов между прочими и г-ном Декартом в его «Meditations metaphysiques», около сорока лет тому назад, с обещанием даже доказать ложность этой пресловутой истины. И, по всей вероятности, никто никогда не осмелится сделать то, на что не посмели попытаться до сих пор самые сильные враги г-на Декарта и ревностнейшие защитники философии Аристотеля.

Пусть же после того позволительно будет сказать, что подчиняться, таким образом, авторитету Аристотеля, Платона или какого бы то ни было другого философа — ослепление, низость разума, глупость; что читать их только с тою целью, чтобы запомнить их мнения — потеря времени; что заставляешь терять время и тех, кого учишь подобным образом. Пусть же позволительно будет сказать вместе с блаженным Августином, что посылать своего сына в школу для того, чтобы он там изучил мнения своего учителя, свидетельствует о глупой любознательности; что философы не могут научить нас своим авторитетом, и они неправы, когда притязуют на это; что, защищая их, клясться торжественно — своего рода безумие и нечестие; и что, наконец, противиться из выгоды новым воззрениям в философии, которые могут быть истинными, ради сохранения тех, которые достаточно известны как ложные или бесполезные, — значит несправедливо держать истину в порабощении.'