Когда Джордж кончил читать эти письма, он сперва просто не поверил ни единому слову. Произошла какая-то ошибка. Этого не могло быть. И пока отец со слезами в честных глазах уговаривал его с твердостью перенести этот удар, а мать негодующе твердила, что он счастливо отделался от бессердечной кокетки, Джордж сидел молча, словно оглушенный. Для человека с его прямой и верной натурой подобное вероломство представлялось невероятным.

Однако через полчаса пришло еще одно подтверждение, и сомневаться долее было невозможно. К ним с важным видом явился Джеймс Уильямс, слуга мистера Гиббса, и, ухмыляясь, вручил Джорджу записку, вложенную в письмо, которое ему прислал хозяин. Записка была от Сьюзен, и она подписала ее своей новой фамилией.

«Я знаю, — гласила записка, — что мой поступок покажется Вам непростительным и Вы будете ненавидеть и презирать меня так же сильно, как прежде любили меня и верили мне. Я знаю, что простить меня Вы не можете. Но я прошу Вас об одном — не мстить. — Месть не вернет прошлого. О Джордж, если Вы когда-нибудь меня любили, исполните мою последнюю просьбу. Питайте ко мне ненависть и презрение — я ничего другого не заслуживаю, — но не мстите никому за мой дурной поступок. Забудьте меня — так будет лучше для нас обоих. О, если бы мы никогда не встречались!»

И дальше все шло в том же духе. Боязливые самообвинения, страх перед последствиями — нет, Джордж этого не заслуживал. Он смотрел на письмо, сжимая его в крепких, мускулистых руках, которые так преданно и неустанно трудились бы для нее. Затем, так и не сказав ни слова, он передал его отцу и вышел из комнаты. Они услышали, как он поднялся но узкой лестнице, закрыл за собой дверь своей каморки на чердаке — и там воцарилась мертвая тишина. Вскоре мать, не выдержав, пошла к нему. Хотя она эгоистически обрадовалась его разрыву с невестой, это чувство было полностью вытеснено любовью и глубокой нежностью — ведь она знала, как он должен страдать. Он сидел у окошка, а на коленях у него лежала сухая ветка хмеля. Мать подошла к нему и прижалась щекой к его щеке.

— Потерпи, сынок, — проникновенно сказала она, — уповай на бога, и он пошлет тебе утешение. Я знаю, тебе тяжело — очень тяжело, но ради своих бедных отца и матери, которые тебя так любят, найди в себе силы терпеть.

Он холодно взглянул на нее — в главах его не было слез.

— Потерплю, — сказал он сурово. — Разве ты не видишь, что я стараюсь терпеть?

Он смотрел на нее с тупой безнадежностью. Как хотелось матери увидеть в этих глазах слезы, которые облегчили бы его сердце!

— Она тебя не стоила, сынок. Я тебе всегда говорила… Но он властным жестом заставил ее замолчать.

— Матушка, ни слова о том, что случилось, и ни слова о ней! Ничего дурного она не сделала. И я с собой совладаю. Совладаю! Я останусь таким же, как был прежде, — но только если ни ты, ни отец никогда больше не будете о ней говорить. Она только превратила мое сердце в камень. Но это не такая уж большая беда.

Он прижал руку к своей широкой груди и хрипло застонал.

— Сегодня утром у меня здесь было живое сердце, — сказал он, — а теперь вместо него холодный тяжелый камень. Но это не такая уж большая беда.

— Не говори этого, сынок, — сказала мать и, заплакав, крепко обняла его, — ты убиваешь меня такими речами.

Но он ласково высвободился из ее объятий и, поцеловав в щеку, подвел к двери.

— Мне пора на работу, — сказал он и, раньше ее спустившись по лестнице, твердым шагом вышел из дому.

С этого-часа никто не слышал, чтобы он упомянул имя Сьюзен Гиббс. Он не расспрашивал, что именно произошло в Ормистоне; он никогда не говорил об этом, как не говорил о ней самой, ни с ее родными, ни со своими. Первых он избегал, а со вторыми был молчалив и сдержан. Казалось, Сьюзен для него перестала существовать.

И с этого часа в нем произошла разительная перемена. Он исполнял свою работу так же хорошо и добросовестно, как прежде, но с таким угрюмым безразличием, словно она была лишь неприятной обязанностью. Он больше никогда не улыбался и не шутил. Он всегда был мрачен и суров, не искал ничьего сочувствия и сам никому не сочувствовал, избегал всех людей, кроме своих родителей, и жил в печальном одиночестве.

Между тем на воротах «Поместья» мистера Гиббса появилась доска с надписью «Сдается внаем», а потом туда въехали какие-то никому не известные люди, и почти три года ни Гиббс, ни его жена не появлялись в этих местах. Затем в один прекрасный день пришло известие, что они едут домой, и все жители деревни с ума сходили от любопытства и нетерпения. Они приехали, и оказалось, что кое-какие слухи, доходившие до деревни, были вполне справедливы.

Все уже знали — ведь такие вещи всегда выходят наружу, — что Гиббс безжалостно тиранит свою хорошенькую жену и что, хотя он женился на ней по любви, брак их несчастен. Отец и братья Сьюзен за эти три года не раз ее навещали, но почему-то предпочитали молчать о ее новой жизни, и соседи давно решили, что старик фермер теперь так же сильно оплакивает замужество своей дочери, как прежде его желал. И когда они сами ее увидели, то перестали этому удивляться. От прежней Сьюзен осталась только тень. Она была еще красива, но бледна, печальна, запугана: юность ее увяла, дух ее был сломлен. Теперь улыбка на ее губах появлялась, лишь когда она играла со своим сыном — белокурым малышом, очень на нее похожим. Но и эта радость выпадала ей редко: обычно ее деспот-муж с руганью прогонял мальчика и запрещал жене заходить в детскую.

Несмотря на то, что их дома были расположены совсем рядом, Джордж встретился со своей бывшей невестой лишь много времени спустя после возвращения Гиббсов в Кэмнер. Он больше не ходил в кэмнерскую церковь (да и ни в какую другую), а она покидала дом только для того, чтобы поехать покататься с мужем или пойти пешком через Саусэнгерский лес навестить отца. Джордж мог бы не раз увидеть ее, когда она проезжала мимо их дома в кабриолете, запряженном горячей лошадью, которая, казалось, вот-вот понесет, но он никогда не смотрел в ту сторону и не отвечал, когда мать заговаривала о Сьюзен и ее щегольском экипаже. Однако хотя он замкнул свои уста, он не мог заставить молчать других людей и не мог заткнуть себе уши. Вопреки всем своим стараниям, он постоянно слышал о Гиббсах и их семейной жизни. Батраки мистера Малькольмсона только и говорили, что о зверских выходках ее мужа. Мальчишка пекаря, не жалея красок, описывал, какую ругань он слышал в их доме, и утверждал даже, будто видел своими глазами, как Гиббс бил жену, «когда ему вино особенно в голову ударило». Ходили слухи, что бедная запуганная женщина была бы рада обратиться за помощью к мировому судье, но боится ярости своего мужа. Джорджу приходилось выслушивать все это, и соседи уверяли, что в такие минуты на него просто страшно смотреть.

Как-то в воскресенье, в час дня, когда Джордж и его родители сидели за своим скромным обедом, с улицы донесся грохот бешено мчащегося экипажа. Миссис Ид схватила свой костыль и, забыв о ревматизме, заковыляла к окну.

— Так я и думала! — воскликнула она. — Это Гиббс едет в Тенельмс и, кажется, по обыкновению пьян. Посмотрите, как он нахлестывает лошадь. А ведь он взял с собой малыша. Нет, он не успокоится, пока не сломает шею ребенку, а то и его матери. Симоне говорит…

Она умолкла, неожиданно почувствовав на щеке дыхание сына. Он тоже подошел к окну и теперь, перегнувшись через ее плечо, мрачно глядел на седоков кабриолета, мчавшегося по склону к Тенельмской дороге.

— Хотел бы я, чтобы он сам сломал шею, — пробормотал Джордж сквозь стиснутые зубы.

— Джордж, Джордж, не говори так! — негодующе воскликнула миссис Ид. — Это не по-христиански. Все мы грешники, а жизнь наша в руце божьей!

— Если бы ты почаще ходил в церковь, сынок, а не огорчал бы меня своей нерадивостью в вере, — строго сказал отец, — ты не таил бы в сердце злобы. Не доведет это тебя до добра, помяни мое слово.

Джордж уже успел сесть на свое место, но при этих словах он снова встал.