Саманта облегченно вздохнула, увидев, что моя физиономия снова обрела цивилизованный вид, и настояла, чтобы я позвонил дантисту.

— Тебе нужно поставить коронки, — сказала она, — и ты их поставишь.

Я их и поставил в тот же день, попозже. Временные, пока не сделают фарфоровые.

Между двумя посещениями поликлиники я съездил к северу от Лондона, в Бэсилдон в Эссексе, где производят фотобумагу. Я поехал туда сам, вместо того чтобы позвонить по телефону, поскольку подумал, что в лицо им будет труднее сказать, что у них нет информация. Так и оказалось.

В приемной мне вежливо сказали, что не знают ни о каком фотоматериале, который был бы с виду похож на пластик или печатную бумагу. Нет ли у меня с собой этих образцов?

Их у меня с собой не было. Я не хотел, чтобы их исследовали, если они вдруг чувствительны к свету. Могу ли я посоветоваться с кем-нибудь еще?

“Трудно”, — сказали они.

Я не собирался уходить. “Возможно, вам поможет мистер Кристофер, — сообщили мне в конце концов, — если он не слишком занят”.

Мистер Кристофер оказался парнем лет девятнадцати с вызывающей прической и хроническим насморком. Однако слушал он внимательно.

— На этом пластике и бумаге эмульсия есть?

— Вряд ли.

Он пожал плечами.

— Ну, вот вам.

— Что — мне?

— Картинок не получится.

Я цыкнул сломанным зубом и задал ему с виду бессмысленный вопрос:

— Зачем фотографу аммиак?

— Да незачем. Для фотографий этого не нужно. Чистого аммиака нет ни в одном проявителе, ни в отбеливателе, ни в фиксаже, насколько я знаю.

— Может здесь кто-нибудь знать об этом? — спросил я.

Он с жалостью посмотрел на меня, подразумевая, что если уж он не знает, так никто не знает.

— Вы могли бы спросить, — настойчиво сказал я. — Ведь если есть процесс, который включает аммиак, то вам и самому хотелось бы о нем узнать, так ведь?

— Да. Полагаю, да.

Он коротко кивнул мне и исчез. Я прождал четверть часа, думая, не ушел ли он на ленч. Однако он вернулся с седым пожилым человеком в очках, который тоже неохотно, но все же выдал информацию.

— Аммиак, — сказал он, — используется в фотосекциях технических производств. С его помощью проявляют то, что в народе называется светокопиями. Конечно, если поточнее, то это называется диазопроцесс.

— Пожалуйста, — почтительно и с благодарностью попросил я, — опишите его.

— Что у вас с лицом? — спросил он.

— Проиграл в споре.

— Ого.

— Что такое диазопроцесс? — спросил я.

— У вас есть чертеж. В смысле... вы получили его от технолога или дизайнера. Скажем, узел машины. Чертеж с точной спецификацией для производителя. Вы следите?

— Да.

— Производству нужно несколько копий мастер-чертежа. Потому они делают светокопии. Или чаще не делают.

— M-м... — сказал я.

— На светокопии, — сурово сказал он, — бумага становится голубой, а чертеж становится белым. В наше время бумага остается белой, а чертеж становится голубым. Или темно-красным.

— Продолжайте, пожалуйста.

— С самого начала? — сказал он. — Ладно. Первоначальный чертеж, который, естественно, делается на прозрачной бумаге, прикалывается и крепко прижимается стеклом к листу диазобумаги. Она с обратной стороны белая и зеленоватая или желтая с той стороны, которая покрыта чувствительным к аммиаку красителем. Со стороны чертежа ее определенный промежуток времени подсвечивают светом угольной электрической дуги. Этот свет обесцвечивает весь краситель на диазобумаге за исключением тех участков, что покрыты линиями чертежа. Затем диазобумагу проявляют в парах аммиака, и линии чертежа темнеют и проявляются. Вы это хотели узнать?

— Да, — восхищенно оказал я. — А диазобумага похожа на печатную?

— Конечно, может походить, если ее обрезать до этого размера.

— А как насчет куска с виду чистого пластика?

— Похоже на диазопленку, — спокойно сказал он. — Для ее проявления горячие пары аммиака не нужны. Тут сгодится любая холодная жидкость с содержанием аммиака. Но будьте осторожны. Я говорил об угольной дуге, поскольку в технологии применяется именно этот метод, но, конечно, долгое пребывание на солнечном или любом другом свету может вызвать тот же эффект. Если ваш кусок пленки с виду чистый, это означает, что большая часть желтого красителя уже обесцветилась. Если там есть рисунок, то вы должны быть осторожны, чтобы не подвергнуть ее слишком сильному освещению.

— А слишком сильное освещение — это сколько? — взволнованно спросил я.

Он поджал губы.

— На солнечном свету вы потеряете последние следы красителя секунд за тридцать. При обычном комнатном освещении... минут пять-десять.

— Она в светонепроницаемом конверте.

— Тогда вам повезло.

— А листы бумаги... они кажутся белыми с обеих сторон.

— То же самое, — сказал он, — они подвергались воздействию света. Там может быть рисунок, а может, и нет.

— А как мне получить пары аммиака, чтобы это выяснить?

— Да просто, — сказал он, словно это все должны знать. — Налейте немного аммиака в кастрюльку да подогрейте. Держите бумагу над кастрюлей, но не давайте намокать. Только пропарьте.

— Не хотите ли, — осторожно сказал я, — выпить шампанского на обед?

Я вернулся в дом Саманты часов в шесть с дешевой кастрюлькой, двумя бутылками “Аякса”, замороженной верхней челюстью и размятыми мускулами, переживающими после массажа некое возрождение. Я чувствовал себя смертельно усталым, что не было хорошим знаком для того, что предстояло мне утром, поскольку, как проинформировал меня по телефону Гарольд, два стиплера ждут меня в Сандауне.

Саманта ушла. Клэр, сидя на кухне за столом, по которому была разбросана ее работа, окинула меня быстрым оценивающим взглядом и предложила мне бренди.

— На полке, там, где соль, мука и приправы. Мне тоже налей, ладно?

Я немного посидел с ней за столом, потягивая эту мерзкую неразбавленную жидкость и чувствуя, как мне становится лучше. Темная головка Клэр склонилась над книгой, с которой она работала, свободная рука то и дело тянулась к стакану. Она была вся погружена в свою работу.

— Не хочешь пожить у меня? — спросил я.

Она, слегка нахмурившись, подняла рассеянный вопросительный взгляд.

— Ты хочешь сказать...

— Да, — ответил я. — Хочешь пожить у меня?

Она наконец-то оторвалась от работы.

— Это риторический вопрос или приглашение? — сказала она со смехом в глазах.

— Приглашение.

— Я не смогу жить в Ламборне, — сказала она. — Слишком далеко от работы. Ведь ты не можешь жить здесь... так далеко от лошадей?

— Где-нибудь посередине.

Она изумление посмотрела на меня.

— Ты серьезно?

— Да.

— Но мы... — Она осеклась, оставив вопрос незаконченным.

— Не занимались любовью...

— Ну...

— В общем, — сказал я, — что ты думаешь?

Она тянула время, попивая маленькими глоточками бренди из своего стакана. Я ждал — чуть ли не сто лет.

— Я думаю, — сказала она наконец, — почему бы и не попробовать.

Я улыбнулся, чрезвычайно довольный.

— Не строй такой самоуверенной морды, — сказала она, — и пей свое бренди, пока я не закончу с книгой.

Она снова склонилась над книгой, однако в работе далеко не продвинулась.

— Это плохо, — сказала она. — Как я буду теперь работать? Давай-ка поужинаем.

Она сто лет готовила замороженное рыбное филе, поскольку я обнимал ее за талию и терся подбородком о ее волосы. И когда мы ели, я не чувствовал вкуса еды. У меня было на душе невероятно легко. Ведь я не был уверен, что она скажет “да”, и еще меньше ожидал от нее такой невероятной жажды приключений. И забота о ком-то уже казалась не тягостью, а привилегией.

“Здорово, — рассеянно думал я, — как же все это здорово! Неужели лорд Уайт чувствовал то же самое к Дане ден Релган?”

— Когда вернется Саманта? — спросил я.

Клэр покачала головой.

— Слишком скоро.