Я покачала головой. Мы зачастую боимся произнести хоть слово, опасаясь, что он нас подслушивает, я имею в виде не-Сета. Херби смял буклет и бросил его в корзинку для мусора. Я нашла это недостаточным, достала буклет и порвала на мелкие клочки. Но сначала взглянула на перекошенное мукой лицо. Добро пожаловать в ад!

Это Херб? Или я? Хотелось бы сказать “нет”, но иной раз я пребываю в полной уверенности, что нахожусь именно там. И это происходит довольно-таки часто. Иначе с чего бы мне вести этот дневник?

11 июня 1995 г.

Сет спит. Наверное совсем выдохся. Херби во дворе заглядывает во все щели. Только я думаю, что Сет уже туда заглянул. Теперь мы хоть знаем, что пропало. Космофургон “Парус мечты”. У Сета есть все мотокоповское дерьмо: фигурки главных героев, штаб-квартира, Кризисный центр, ангар космофургонов, два парализатора, даже “плавающие простыни” на кровати. Но больше всего на свете он любит космофургоны. Машинки на батарейках, довольно большие, оригинальной формы. Большинство из них с крыльями, выдвигающимися при помощи поворота рычажка на днище с радиолокационными антеннами, которые могут вращаться, как настоящие (на “Парусе мечты” космофургоне Касси Стайлз, антенна в форме сердечка, и это после тридцати лет разговоров о том, что однотипные игрушки не нужно делить на мужские и женские), мигающими огнями, сиренами, и так далее и тому подобное.

Во всяком случае, из Калифорнии Сет прибыл со всеми шестью космофургонами, что продавались на тот день: красным (“Стрела следопыта”), желтым (“Рука справедливости”), синим (“Свобода”), черным (“Мясовозка”, принадлежит плохишу), серебристым (“Рути-Тити”, мне кажется, кому-то заплатили за то, что он придумал такое идиотское название) и розовым, на котором ездит Касси Стайлз, любимая девочка моего юного племянничка. Забавно, конечно, смотреть на его увлечение всей этой ерундой, да только происходящее сейчас далеко не забавно: “Парус мечты” пропал, отсюда и весь сыр-бор.

Херби разбудил меня в шесть утра, вытащил из постели. Руки у него были холодны как лед. Я спросила, в чем дело, но он ничего не стал говорить, просто подвел меня к окну и спросил, что я там вижу. Я поняла, о чем он спрашивает: вижу ли я то, что видит он?

Я увидела, сомнений в этом быть не могло. “Парус мечты” как живой. Только не космофургон, принадлежащий Сету, не игрушка фута в два длинной и, возможно, в фут высотой. Мы смотрели на полноразмерный автомобиль длинной в двенадцать, а высотой в семь футов. С поднятым люком на крыше и вращающейся антенной радиолокатора, совсем как в мультсериале.

— Господи Иисусе, — прошептала я, — откуда он взялся?

Я уж решила, будто он спланировал к нашему дому на своих выдвигающихся крылышках. Жуткое, знаете ли, ощущение. Все равно что, поднявшись с постели и продрав глаза, обнаружить у себя во дворе летающую тарелку. У меня перехватило дыхание. Словно кто-то врезал мне в солнечное сплетение.

Когда же Херб сказал мне, что никакого фургона здесь нет, я не поняла, что он имеет в виду. А потом солнце поднялось чуть выше, и до меня дошел смысл его слов: я увидела сквозь фургон наш забор. То есть настоящего фургона не было. Но в то же время он был.

— Сет показывает нам то, о чем не может сказать, — пояснил Херб.

Я спросила Херба, проснулся ли мальчик, и он ответил, что нет, он подходил к его комнате, проверял. Сет крепко спит. Внутри у меня все похолодело. Потому что слова Херба означали одно: мы стоим в пижамах у окна спальни и видим сон нашего племянника. Сон этот перед нами, во дворе, большой розовый мыльный пузырь.

Мы простояли у окна минут двадцать. Что ждали — не знаю. Может, появления Касси Стайлз. Но ничего такого не произошло. Розовый фургон просто стоял, с приоткрытым люком и вращающейся антенной радиолокатора, а потом начал расплываться и терять цвет. Затем мы услышали, как Сет встал и пошел в туалет. Когда же послышался шум спускаемой воды, фургон исчез окончательно.

За завтраком Херб пододвинулся к Сету, как бывало, когда он хотел поговорить с мальчиком. Я думаю, Херб гораздо смелее меня. Учитывая, что именно Херб:

Нет, этого я написать не могу.

Так или иначе, Херби наклоняется к Сету, чтобы мальчику пришлось посмотреть на него, и начинает говорить тихим, ласковым голосом. Он говорит Сету, что мы знаем, почему он так расстроен, но волноваться не о чем, так как космофургон Касси наверняка где-нибудь в доме или во дворе. И мы его обязательно найдем. Все это время, пока Херб говорит, Сет ведет себя прекрасно. Ест овсянку, и лицо его не меняется. Иногда ты знаешь, что это он, Сет, внимательно слушает, возможно, что-то и понимает. Потом Херб говорит: “А если мы все-таки не сможем найти его, то купим тебе новый”. И понеслось.

Миска Сета с овсянкой летит через всю кухню, оставляя за собой шлейф молока и хлопьев. Она ударяется об стену и разбивается. Ящик под плитой открывается, и оттуда вываливается все, что в нем хранится: сковороды, вафельницы, формы для пирожков. Поворачиваются краны на раковине. Посудомоечная машина не может включиться при откинутой крышке, но включается, и вода веером летит на пол. Ваза, стоявшая на полочке, повторяет путь миски с овсянкой и тоже разбивается об стену. Но больше всего меня напугал тостер. Он работал (я поджаривала пару гренков), но тут внезапно раскалился докрасна, словно печь. Рычаг выброса резко пошел вниз, а гренки, черные и дымящиеся, подлетели до самого потолка. Приземлились они в раковину.

Сет поднялся и вышел из кухни. На негнущихся ногах. Мы с Хербом переглянулись, а потом он и говорит: “Думаю, гренки будут очень даже ничего, если положить побольше орехового масла”. Сначала я в недоумении смотрела на него, а потом расхохоталась. Херб последовал моему примеру. Мы смеялись и смеялись, уткнувшись в кухонный стол. Не хотели, чтобы он слышал. Глупо, конечно. Сету частенько не надо слышать, чтобы знать. Я не уверена, что он читает наши мысли, но каким-то образом многое становится ему известно.

Когда же я наконец взяла себя в руки, смогла оторвать голову от стола и оглядеться, то увидела, что Херб уже достает тряпку из-под посудомоечной машины. Он все еще похохатывал и вытирал с глаз слезы. Как хорошо, что он смог отвести душу. Я поднялась, чтобы взять совок и щетку.

— Наверное Сет очень привязался к старому “Парусу мечты”, — только и сказал Херб. Сейчас три часа пополудни, и мы перерыли весь дом. Сет пытался помогать как мог. У меня защемило сердце, когда я увидела, как он заглядывает под диванные подушки, словно его пропавший космофургон мог завалиться туда, как четвертак или корочка пиццы. Херб начинал поиски полный радужных надежд, говоря, что фургон слишком велик и ярко раскрашен, чтобы мы могли его не заметить. Я тогда подумала, что он прав. Откровенно говоря, я и сейчас думаю, что он прав, только почему мы не можем найти этот фургон? Дневник я пишу за кухонным столом и вижу отсюда, как Херб на коленях ползает вдоль живой изгороди у дальнего конца нашего участка, шебуршит под кустами рукояткой грабель. Меня так и подмывает сказать ему, чтобы он перестал, ведь Херб уже третий раз обследует зеленую изгородь, но язык не поворачивается.

Шум наверху. Сет встает после дневного сна, так что с писаниной пора заканчивать. Убрать с глаз долой. Из мозга вон. И все будет хорошо. Я, правда, думаю, что Сет с большей легкостью читает мысли Херба, нежели мои. Почему, сказать не могу, но уверенность в этом у меня есть. А Хербу о дневнике я не говорю.

Тот, кто прочитает дневник, скажет: мы чокнутые. Только сумасшедшие могут держать мальчика в доме, зная, что с ним что-то не так. Одень даже не так, а мы понятия не имеем, в чем дело. Однако мы знаем: это что-то очень опасно. Так почему мы упираемся? Почему ничего не меняем? Трудно сказать. Потому что мы любим Сета? Потому что он контролирует нас? Нет. Иногда такое случается (Херб крутит губу, я бью себя по лицу), мы словно падпадаем под действие мощного гипноза, но это бывает нечасто. Большую часть времени он — Сет, ребенок, заточенный в темницу собственного мозга. К тому же он — это все, что осталось у меня от старшего брата. Но главным образом этого отрицать не приходится, дело в любви. И каждый вечер, когда мы ложимся спать, я вижу в глазах моего мужа то, что он, должно быть, видит в моих: мы прожили еще один день, а если мы смогли прожить этот день, то сможем прожить и завтрашний. Вечером так легко убедить себя, будто все это — особенность аутизма Сета, и поэтому не стоит устраивать трагедию. Шаги наверху. Он идет в туалет. Потом спустится вниз в надежде, что мы нашли его пропавшую игрушку. Но который из них услышит плохую весть? Сет, на лице которого отразится разве что разочарование (может, он даже поплачет)? Или другой? Тот, что шагает на негнущихся ногах и бросает вещи, если что-то идет не так, как ему хочется?