Они поднялись назад в кабину, и Кромвель вновь вступил в Эрлена. Это было как дуновение ветра, только изнутри, а не снаружи; ощущение обладало странной двойственностью: легкости, мощи, быстроты реакций и — его же, Эрликона, но уже и стороннего, презрения и жалости к отдалившемуся придатку-телу, сотрясаемому сердцебиением и залитому потом. Эрлен никогда не употреблял ни допингов, ни наркотиков, иначе мог бы призадуматься над сходством впечатлений. Как бы то ни было, вновь преграды пали, вновь он был перчаткой на всепокоряющей длани. Кромвель принялся щелкать тумблерами. Пневматика зашипела, фонарь опустился и, чмокнув, сел на место; загорелась подсветка шкал, зеленые цифры индикаторов; на экране заднего вида, в пространстве между килями, проскочил Вертипорох, спешащий вверх по лестнице, и Эрликон подивился ширине самолета — при взгляде сверху «Милан» напоминал гигантскую пятиконечную звезду с двумя чуть усеченными нижними лучами. Дж. Дж., не переставая трещать переключателями и не отрывая глаз от приборов, заправил за ухо серебристый стебелек переговорника:
— Алло, Вертипорох, как меня слышно?
— Слышу нормально.
— У меня шесть тысяч на баке, пленка, наверное. Ты вчера закачивал?
— Вчера.
— Ладно, я сейчас дуну, а там, может, дозаправиться придется.
— Понял.
С потолка спустились исполинские белые коконы и присосались к грозно разверстым соплам «Милана».
— Присматривайся, присматривайся, — сказал Кромвель. — Гироскопы — это система контроля зажигания; алло, Вертипорох, не слышу доклада, как там?
— Есть тяга. Ноль шесть ноль семь.
— Понял. Ключ зажигания.
— Норма. Жми по малой.
Кромвель чуть шевельнул сектора газа с лезвиями в стиле модерн. Двигатели тихонько запели, указатель топ-ливомера быстро заскользил назад, к красной отметке.
— Алло, Дима, у меня двести пятьдесят на баке, все в порядке, собирайся и поспешай, я поехал, ждем тебя на испытательной.
После этого Кромвель сменил волну и повел другие речи:
— Я «Дассо» 108-Е, вызываю Стимфал-Главный.
Щелкнуло, свистнуло, заулюлюкало, потом неживой голос произнес:
— Я Стимфал-Главный, слушаю вас, 108-Е.
— У меня бронь Ванденберг-Испытательная, десять, прошу выход в систему.
— 108-Е, подтвердите тип.
— Я 108-Е, тип «Милан-270».
— Вас понял, 108-Е, даю двухминутную готовность.
— Есть двухминутная готовность.
Наступила пауза. На циферблате хронометра огненно плясали десятые доли секунды.
— Я Стимфал-Главный, 108-Е, разрешаю запуск, ваш индекс — двадцать семь.
— Вас понял, индекс двадцать семь.
Плазма, утекающая в отводящие каналы, загудела басовитее.
— Я Стимфал-Главный, 108-Е, разрешаю старт.
Кромвель передвинул сектора, потянул ручку; самолет, слегка задирая нос, начал подниматься вместе с приросшими трубами коконов; гидравлики подняли шасси, повернули, уложили и скрыли под обтекателями; створки потолка медленно раскрылись, пропуская машину, и так же медленно сомкнулись. Трубы отошли, и тотчас же на выгнутые стены пало зарево выхлопных факелов. Стены эти стремительно понеслись назад, зарево, светя ровным кольцом, летело рядом, лучик спидометра подрагивал возле цифр 100, впереди через равные промежутки времени вспыхивало белое число 27. Тоннель раздваивался и троился, сворачивал, зажигал схемы указателей. Кромвель прибирал ручку то вправо, то влево, не убавляя скорости; только один раз он резко отдал сектора и толкнул носовую тягу — впереди сбоку, в спирально охваченном белым пунктиром ответвлении, потемнело, затем вспыхнуло, двойка и семерка замигали красным, что-то мелькнуло и скрылось. Кромвель молниеносно переключил рацию и гаркнул в переговорник, влепив непонятное Эрлену излюбленное хлесткое словечко:
— Ты, б…, колдун, куда прешь на встречный индекс?
В ответ в наушнике кто-то с раскаянием прохрипел: «Пардон…», и помчались дальше.
Ванденберг, ангары «Дассо». Номера боксов: 15, 14, 13, 12, 11, 10. Стоп. Испытательная, дайте шлюз. Вы такой-то? Я такой-то. Заходи. И вот «Милан» стоит на керамическом, в черно-рыжих подпалинах полу снежно-бело-кафельного испытательного бокса.
Ванденберг — северный и почти на сто миль удаленный от моря отросток стимфальского мегаполиса, и если сам по себе Стимфал, подобно Далласу или Лас-Вегасу, абсолютно искусственное образование на земном лике, никак не связанное ни с природой, ни с водными, ни с сухопутными людскими дорогами, то Ванденберг — самая искусственная его часть. Однако именно благодаря Ванденбергу Стимфал некогда обрел статус имперской столицы.
Ванденберг — город-космодром, точнее даже, город пяти космодромов — как раз столько их уместилось на этом «голландском кухонном столе», как называли его в старину; более того, все то, что делало Стимфальскую империю вооруженным выше бровей агрессором, готовым до последнего отстаивать захваченное, Ванденберг являл в квадрате и в кубе. Каждый стартовый комплекс был здесь превращен в крепость, а каждая взлетно-посадочная полоса — в форт, все службы и коммуникации дублировались пятикратно, наземно и подземно, бетон и броня уходили в глубь гранитов и базальтов. Прекрасно это зная, союзники во время битвы за Стимфал уделили Ванденбергу особое внимание, и вследствие их усилий две трети сего нового Кенигсберга были старательно перемешаны с землей и костями защитников. Но и того, что осталось, впоследствии хватило, чтобы на его основе построить два современных космопорта, два аэродрома и оставить за Ванденбергом титул авиационной столицы мира.
Тут держали свои базы практически все авиастроительные фирмы, компании, институты, лаборатории, центры подготовки и просто летные училища; небо над горячими камнями плоскогорья было разделено на зоны, сектора, эшелоны, и там днем и ночью под рев и свист рассекали воздух машины всех марок и моделей, и, слыша порой смягченный расстоянием грохот взрыва, жители северных районов с пониманием поглядывали в сторону гор.
— Добро пожаловать в Голландию, — поприветствовал Эрликона Кромвель.
— Почему в Голландию?
— Не знаю, уж так раньше называли этот Ванденберг.
Колпак фонаря со вздохом встал вертикально, Эрлен стер пот с шеи и лица. Как всегда, после контакта с Кромвелем ломило висок и дрожали руки.
— Закурим, — предложил Дж. Дж.
Эрликон осторожно покачал головой:
— Не могу. Давай попозже. Джон, ну что ты все время скалишь зубы? У тебя улыбка как у крокодила.
— Ты мне нравишься, — ответил Кромвель. — Я вселяю в тебя бодрость. Что, не в коня корм? Подожди, еще сам засверкаешь, дай срок.
Появился Вертипорох, увешанный баулами, прицепил лестницу, пилоты спустились, и маршал незамедлительно приступил к руководству действиями:
— Перво-наперво активировать киборгов, пусть прозванивают схемы, это одно; второе, механик, ты все на свете знаешь, ну-ка ответь, куда нам приспособить магнитофон или кристаллофон с музыкой?
— А зачем нам музыка в воздухе? — удивился Эрлен.
— Я думал, ты знаешь, — издевательски ухмыльнулся Кромвель. — Слушать будем.
— Насчет магнитофона я не знаю, — сказал Вертипорох, — а компьютер с голографией здесь есть, программу я подготовил, все можно посмотреть.
Предложение возражений не вызвало, они уселись в затененном зале, и перед ними зависла первая, самая общая схема самолета — объемная, всех цветов радуги, усеянная цифрами и буквами. Эрликон, едва взглянув на эти хитросплетения, с безнадежностью отвернулся, Кромвеля же смутить какой бы то ни было картинкой было трудно, он вгляделся и пакостно захихикал:
— Если я ничего не путаю, здесь дублирование по карлойду.
— Да, — с гордостью подтвердил Вертипорох. — Дублирующая карлойд-схема.
— Да-да-да. А золотого унитаза у тебя тут нет?
— Э, э, — вмешался Эрлен, — а зачем вообще нужен карлойд? Почему не просто компьютер?
— Затем, — ответил веселый маршал, — что карлойд — это искусственный интеллект. Можешь с ним поговорить. По душам.
