Вечером, когда поднялся сильный ветер и дамы удалились с палубы, а Робер д’Артуа вместе со своим другом Антуаном д’Авренкуром, напротив, устроились на носу, чтобы как следует насладиться живой силой стихии, Робер сказал:
– Я всегда знал, что Бог создал моего брата святым, но неужели он способен наслаждаться только нестройным пением монахов? Я готов был часами слушать пение дамы Эльвиры. И ее волшебный голос меня так волновал…
– Именно это и не понравилось королю, – отозвался Антуан д’Авренкур. – Он не хочет, чтобы мы размякали, и в этом случае ему нельзя отказать в прозорливости. Не будем забывать, что нам предстоит война во славу Господа! Женскому обольщению в ней места нет. И какое счастье, что дама Эльвира совсем не так хороша, как ее пение, а то мы все были бы в большой опасности.
– Если бы она была слишком хороша, думаю, что мой царственный брат сподвигся бы на то, чтобы… выбросить ее за борт во славу Господа! – смеясь, заключил Робер.
Сказать по чести, новая любимица Маргариты если не была красавицей, то не отличалась и уродством. Невысокого роста, крепкая, с резкими и скорее мужскими чертами лица и тонким красивым ртом, она привлекала взгляд большими черными глазами, которые отличались одной особенностью – они не отражали ни света, ни чувств. Матовые, как будто затуманенные, они словно бы ничего не видели. Волосы Эльвиры тоже были черные, она заплетала их в две толстых косы и закручивала над ушами, отчего лицо ее казалось шире. Одевалась она с большой скромностью и всегда только в темные платья, пряча фигуру, как прячут ее монашки, – так, что на виду оставались только лицо и руки. Если бы она не обладала голосом сирены, в ней не было бы ничего особенного и Маргарита не привязалась бы к ней так страстно, вызывая ревность других дам и, как ни странно, Рено. Дело было не в том, что он завидовал привязанности королевы к певице. Глядя на Эльвиру, он всегда вспоминал Санси де Синь. Да, она была некрасива, но при этом так привлекательна своей гордостью, мужеством и прямотой, своим насмешливым нравом и манерой держаться! В ее поведении уже угадывалась знатная дама, какой она должна была стать со временем. Рыцарь Рено не мог понять, как могла Маргарита отдать Эльвире то место, какое занимала в ее сердце «славная дурнушка», об участи которой он так ничего и не знал.
До того как они сели на корабль, он попытался расспросить о Санси даму Герсанду, потому что он больше никого из окружения королевы не знал, но целительница ничего не могла – или не захотела – ему рассказать. Она сказала только:
– Кажется, в прошлом году ходили слухи о ее замужестве, но насколько они правдивы, я не знаю.
– Замужестве? Но ведь она так молода!
– А я считаю, что это совершенно естественно. Ей должно было исполниться уже пятнадцать лет, замуж она выходила бы в шестнадцать – самый подходящий возраст для брака. Но я выражу вам свое удивление: я никогда бы не подумала, что брак Санси может вас заинтересовать.
Герсанда смотрела на него искоса, с насмешливой улыбкой, которая очень обидела Рено.
– Отвечу вам вашими же словами: я считаю, что это совершенно естественно. Она удостаивала меня своей дружбой, и забыть ее было бы с моей стороны неблагодарностью.
Рено сам не понимал, почему этот разговор вспомнился ему при виде Эльвиры, которую он совсем не знал, но которая кого-то ему напоминала… А вот кого – он никак не мог понять и про себя сердился, так как гордился своей хорошей памятью и вдобавок знал, что не забывает лица, увиденные хоть раз.
В последующие дни он больше не встречал Эльвиры. Король, недовольный исполнением любовных песен во время крестового похода, сказал об этом Маргарите, и, разумеется, она к нему прислушалась. Да и тяготы плавания, теснота и неудобства подвигали скорее к молитвам, чем к сладкоголосому пению. Впрочем, плавание омрачила только одна-единственная буря, потопившая один корабль, в остальном оно протекало мирно. Погода стояла ясная, Средиземное море напоминало шелк и лишь слегка мурлыкало, словно кошка, которая просит ласки. Рено большую часть времени проводил на носу, где, опершись о деревянную решетку, наблюдал, как разрезает их корабль с округлыми боками ярко-синюю зыбь, по-детски радуясь каждому всплеску радужных брызг и клочку белой пены. В несказанной красе моря, которое он видел куда менее милосердным, когда плыл из Рима, Рено виделось обещание их побед на Святой земле и рая в загробной жизни.
Дни сменяли друг друга, и юноша все с большим нетерпением ждал прибытия на остров Кипр и надеялся быть первым, кто заметит его в подернутой дымкой дали.
О Кипре он знал только то, что прочитал в рукописи Тибо: земля эта необыкновенно красива; его бабушка, прекрасная Изабелла Иерусалимская, чей портрет ему удалось сберечь во всех своих мытарствах, принесла туда свою корону, выйдя в четвертый раз замуж за Амори де Лузиньяна; его мать, Мелизанда, родилась на Кипре, и находится этот остров совсем недалеко от Сирии, куда с таким нетерпением стремился Рено.
Но не Рено первым увидел Кипр. Случилось это ночью с 17 на 18 сентября, и заметил его дозорный, наблюдая за морем из гнезда на мачте, о чем и оповестил всех радостным криком. Все мигом кинулись на нос, рискуя нарушить равновесие корабля. Порт, к которому приближался корабль, именовался Лимасол, и располагался он в южной части острова. Но, кроме огня на башне, который трепетал в ночном небе, и туманных очертаний крепости, ничего различить было невозможно. Но если глаза ничего не видели, то нос ощущал запахи рая. Ночной ветерок доносил ароматы острова, который древние посвятили богине любви Афродите и который, по их представлению, отличался обилием чудесных запахов. Пахло то миртом, то нардом, то корицей, миррой, ладаном, лавандой… Пряные запахи достигали корабля и заглушали запах моря и неизбежное зловоние кораблей, перегруженных людьми и животными.
Из-за горизонта появилось солнце, и в его лучах стал виден белый город, окруженный эвкалиптовой рощей и виноградниками, синел порт, а вдали – горы, поросшие кедрами и кипарисами. Лимасол лежал, как на ладони, с крепостными стенами, маяком, лесом разноцветных мачт и изящной церковью Святого Георгия, в которой когда-то Ричард Львиное Сердце обвенчался с Беренгардой Наваррской. Выше города красовался могучий замок. А чуть в стороне виднелись другие горы, обязанные своим появлением предусмотрительности французского короля: там громоздились пирамиды бочек и горы зерна. Горы зерна зазеленели из-за дождей, но зелень эта надежно сохраняла все то, что находилось под ее покровом.
Правитель города встретил короля Франции и сопровождающих его знатных сеньоров с подобающими почестями и церемониями и проводил их в замок, куда в самом скором времени приехал и Генрих I, извещенный о прибытии долгожданных гостей почтовыми голубями: он желал лично отвезти дорогого брата из Франции в Никосию, столицу Кипра. Кроме Людовика с братьями роскошные корабли привезли Гуго IV, графа Фландрии, Гильома де Дампьера, Гуго V, графа де Сен-Поль, Рауля де Куси и еще одного безнадежно отчаявшегося, Гуго де Лузиньяна, графа Марш, недавно овдовевшего: он потерял женщину, которую любил всю свою жизнь и которую продолжал любить. Этой женщиной была Изабелла Ангулемская, ставшая королевой Англии и, потеряв трон, дважды посягавшая на жизнь короля Людовика IX и его матери. Трудно было представить себе человека более скорбного, чем этот немолодой уже рыцарь в черных одеждах. Незаживающую рану нанесла ему не только смерть жены, но и ее пренебрежение: она отвергла его, затворившись в аббатстве Фонтевро подле могилы своего первого мужа Иоанна Безземельного, жалкого государя, но все же коронованного правителя Англии, тем самым как бы вернув себе утерянную корону… Подобно Раулю де Куси, Лузиньян со своими рыцарями держался особняком, не замечая никого вокруг себя, отгороженный от всех отчаянием, которое отпечаталось на его изможденном лице и в лихорадочно горящих глазах. Всем в его дружине было известно, что, надев на себя плащ с крестом, он ищет только смерти и ничего, кроме этого… Короли Кипра приходились ему родней, но ему и дела не было до встречи. Он стремился дальше, в Сирию.
