«Монжуа» снялся с якоря 30 мая 1249 года. Пять дней спустя в синих волнах появились желтые полосы: Нил, распавшись на рукава, смешивал свои мутные воды с морскими. Корабли бросили якоря неподалеку от Дамьетты. Этот город Людовик выбрал как ключ к Египту, он должен был открыть ему дорогу на Каир.

В самом деле, лучшего места было не найти: Дамьетта находилась между самым широким судоходным рукавом Нила и большим озером Менсалех, соединявшимся с морем двумя каналами. Дамьетта была большим портом, где охотно причаливали купеческие корабли, потому что речной путь до Каира был удобнее сухопутного: от Александрии приходилось везти товары по пустыне. К тому же берег, простиравшийся на запад от города, был песчаным, а значит, и небольшие суда могли причалить к нему и разгрузиться. Берег этот был отделен от Дамьетты еще одним узким нильским рукавом, поэтому грузы в город переносили по двум понтонным мостам, которые были через него перекинуты.

Пробило девять, когда корабли по приказу короля бросили якорь, и король, созвав своих баронов, вышел на палубу, чтобы обсудить с ними место предстоящей высадки. На самом деле король говорил один. Он сказал, что сегодня они будут готовить баржи и шаланды, которые повезут воинов к берегу, а завтра на рассвете начнется кровавый бой. Король сказал также, что каждый должен подумать сегодня о своей душе, очистить ее от грехов исповедью, получить благословение и написать завещание.

– Никто не знает, кто вернется живым из сражения, а кого Господу захочется призвать к себе, так пусть каждый приготовится к смерти!

Бароны разошлись по кораблям, преисполнившись торжественной серьезности. Даже красивое и всегда веселое лицо Робера д’Артуа омрачилось, и он удалился к себе в каюту, чтобы продиктовать последнюю волю.

– В эти дни я снова стал отцом, но ничего не знаю о своем ребенке, – сказал он Рено, обеспокоенному внезапной мрачностью своего господина, – может быть, мне не суждено его увидеть…

– Не в вашем характере поддаваться унынию, – возразил ему Рено.

– Ты прав… Мне бы думать не о смерти, а о воинской доблести… По чести сказать, я сам себя не узнаю. И мне кажется, на меня дурно действует эта страна. Она мне не нравится, а почему, не могу тебе объяснить.

– Может быть, потому, что Египет – страна неверных, а не Святая земля, о которой мы мечтали столько лет?

– Вполне возможно, что и так. Я спрашиваю себя: правильно ли поступил мой брат, когда привез нас сюда? Здесь нам будет труднее умирать, даже видя перед собой Крест нашего Иисуса Христа!

Рено некоторое время колебался, задать ли вопрос, который вертелся у него на языке, и все-таки решился:

– Могу ли я спросить у вас, мессир, откуда появился у монсеньора легата Крест нашего Иисуса Христа? В юности отец мне рассказывал, что короли Иерусалимского королевства в случае опасности и начиная сражение несли его перед собой. Он описывал мне этот Крест – он был высок и сиял, как солнце: дерево, на котором страдал наш возлюбленный Иисус, было оправлено в золото и украшено драгоценными камнями. Крест же, который мы везем с собой, как мне кажется, совсем невелик.

– Возможно. Я не думал об этом. Мне известно одно: наш Крест был привезен вместе с теми реликвиями, которые император Бодуэн заложил венецианцам, а король, мой брат, выкупил у них. Так что же? Ты думаешь, существует еще один крест?

– Крест, о котором я говорю, закопали два тамплиера за несколько часов до несчастливой для нас битвы, неподалеку от Рогов Хаттина. Саладин гордился тем, что сумел найти его, но его обманул один из эмиров, принеся ему подделку, изготовленную из обычного дерева. Когда обман был раскрыт, поддельный крест с негодованием уничтожили.

Робер ничего подобного не слышал и посмотрел на своего вассала с нескрываемым удивлением.

– Откуда ты все это знаешь?

– Я же сказал: из рассказов моего отца. Он сам закапывал Святой Крест. И он же ввел в обман Саладина.

– Господи Боже мой! Почему ты никогда мне об этом не рассказывал?

– Дожидался начала крестового похода и точно так же, как вы, очень разочарован тем, что мы оказались здесь, а не в Сен-Жан-д’Акр, не в Тире и не на дороге в Иерусалим.

– Мы непременно туда отправимся! – решительно заявил граф с присущей ему пылкостью, и его голос зазвенел счастливой надеждой. – Обещаю тебе, мы туда отправимся, и, если твой отец сказал правду, мы с тобой его отыщем!

– Мой отец не умел лгать.

– А… он сказал тебе, где именно зарыл его?

– Да. И я дал обет, что непременно его отыщу.

– Ну так мы отправимся туда вместе! А пока король не должен ничего знать. Для спокойствия души ему нужно верить, что с нами тот самый Крест, который был обретен во Гробе Господнем. Какой же это будет чудесный сюрприз, когда мы отыщем и привезем настоящий!

– Я думаю, что дерево Креста, который привезли из Византии, тоже подлинное, другое дело, что его там совсем немного.

– Разумеется! Я тоже так думаю. Вот когда мы возьмем Дамьетту, ты расскажешь мне обо всем подробно. А теперь пойдем исповедуемся.

И граф Робер отправился к своему духовнику.

Рассвет еще не наступил, но на всех кораблях – и больших, и маленьких – воины готовились к предстоящему сражению.

На «Монжуа» король вместе со своими приближенными прослушал мессу, а потом облачился в доспехи сам и распорядился, чтобы все остальные сделали то же самое. Накануне он простился с Маргаритой, и она вместе с сестрой и другими дамами перешла на корабль «Королева». Как обычно, когда войску предстояло идти на тяжелый приступ, его сопровождал папский легат. Темное небо на востоке посветлело, и воины начали пересаживаться в лодки, которые подогнали к большим кораблям. Орифламма, алый язык пламени на шесте, знамя, увезенное из аббатства Сен-Дени, пылала на первой лодке, где находились сеньоры Жан де Бомон, Матье де Марли и Жоффруа де Сержин. Согласно традиции этот пылающий огонь поведет в сражение войско крестоносцев. Людовик вместе с легатом спустились в нормандский дракар[42], и легат, встав на носу, поднял вверх подлинный Крест, чтобы в свете разгорающейся зари все могли видеть перед собой священную реликвию.

Робер д’Артуа вместе со своими рыцарями тоже спустился в лодку. Близкая битва наполняла сердце принца грозным весельем, время от времени он с улыбкой поглядывал на Рено, которому приказал быть подле себя. Они проговорили всю ночь, и эта ночь превратила их в лучших друзей. Чувствовал себя счастливым и Рено. Он все же не мог сдержаться и время от времени украдкой поглядывал в сторону облитого светом силуэта «Королевы», стоявшей на якоре. Женщины, прощаясь с отплывающими лодками, махали платками, но различать их становилось все труднее, и Рено перестал оборачиваться и смотрел только вперед. Он готовился к первой в своей жизни битве, ожидая ее с тем же радостным торжеством, с каким ожидал посвящения: настоящих рыцарей выковывают сражения. Вскоре ему предстоит узнать, чего он стоит в ратном деле. В его жилах соединилась кровь разных предков. Так чья же заговорит? По отцовской линии он был правнуком могучего воина Саладина, по материнской – Жослена де Куртене, графа Эдессы и Турбесселя, труса, уступившего Сен-Жан-д’Акр без боя. К счастью, перед внутренним взором Рено предстал гордый Тибо, товарищ по оружию, брат по духу несравненного Бодуэна прокаженного…

Глядя на приближающийся берег Африки, Рено подумал со странной усмешкой, что он, Рено де Куртене, ближе по родству к великому султану, чем старик, который царствует сейчас над Каиром, потому что этот старик ведет свой род не от самого Саладина, а от его брата. Рено за долгие зимние месяцы на Кипре успел узнать, что Ас-Салих Айюб, нынешний правитель Египта, так же похож на великого завоевателя, своего предка, как Рено – на Жослена де Куртене. Рено слышал, что султан столь же темен кожей, как его мать, рабыня из Судана, и душа у него не светлее кожи. Султан терпеть не может науки и искусства, но никто не поставил бы ему это в вину, не будь он к тому же спесив, жесток, груб, жаден и похотлив. От благородных предков курдов ему, похоже, ничего не перепало. Говорили еще, что он при смерти…