– Не грусти! – добавил он.
Я очень волновалась. А что, если этой ночью за ним снова придут? Как он тогда сможет скрыться? Юлек же спал крепким сном…
Половина третьего утра 30 июля 1940 года. Мама, Юлек и я уже на ногах. Юлек позавтракает с нами. Кто из нас мог тогда предположить, что это его последний завтрак с матерью! Юлек шутил:
– Вы, милые женщины, не выспались! Вот проводите меня, ложитесь досыпать. И я бы сделал то же самое, да, как видно, придется отоспаться в поезде…
Мы спустились вниз, мама светила фонариком. Вышел Тихота, за ним его жена. Юлек попрощался с мамой.
– До свиданья, Юлечек мой, храни тебя бог! – обняла его мать. Юлек и Тихота уходили. Я бросилась вслед.
– Куда? – остановил меня Тихота.
– С вами, я провожу вас…
– Не делайте этого, за дорогой, может быть, установлена слежка…
– Пан Тихота прав, – сказал Юлек. – Останься лучше дома, Густина. Не беспокойтесь обо мне, до скорой встречи!
«Юлек ушел во тьму, чтобы принести свет!» – сказала я себе.
Четверг 1 августа 1940 года.
Каждый день, кроме воскресенья, к нам приходит почтальон. Он носит нам газету. Сегодня принес письмо. Светло-серый конверт, на нем детским почерком написан адрес: «Для Либушки Нахтигаловой» (племянницы Юлиуса Фучика, дочери его сестры Либы). Я отдала письмо девочке. Та вскрыла конверт, начала читать и вдруг заявила: «Мама, какое странное письмо, я не знаю никакой Мани из Праги!»
Это было письмо от Юлека. С виду невинное, оно содержало важное сообщение. Второй абзац начинался перечеркнутым словом. Значит, надо читать первую букву каждого последующего слова. Я прочла: «хватают наших редакторов».
Я вспомнила друзей Юлека из редакции «Руде право», «Творбы», «Алло-Новин»…
Это был коллектив молодых, самоотверженных, талантливых журналистов. С каким энтузиазмом работали они в коммунистической печати!
Теперь я каждый день с нетерпением ждала почтальона. 3 августа, через несколько дней после отъезда Юлека, он принес белый конверт, адресованный Тихоте. Я почувствовала, что он от Юлека. Вскрыла, достала напечатанный на машинке листок. Пробежала и по подписи, хотя имя было вымышленным, поняла, что не ошиблась.
Первое слово в самом начале было дважды перечеркнуто. Я прочла: «квартира занята будь осторожна жду сообщения от вас домой не езди надеюсь все кончится благополучно».
Наша квартира в Праге занята гестапо! Но Юлек – вечный оптимист. Даже сейчас, когда уже нет никакой надежды вернуться в Хотимерж или в нашу квартиру, он верит, что «все кончится благополучно».
Воскресенье 4 августа.
Утро. Жарко светит солнце. Во дворе и возле дома играют дети. Их смех и веселые возгласы долетают в комнату. Мама возится в кухне. Либа помогает ей. Я сижу над шифрованным ответом Юлеку – «Гиргалу». И вдруг мне начинает мерещиться мужской голос, монотонно повторяющий: «Geheime Staatpolizei! Geheime Staatpolizei!»
Последние дни я столько думала о гестапо, что нет ничего удивительного, если это слово звенит у меня в ушах! Я подняла голову и взглянула туда, где, как мне казалось, раздавался голос.
В дверях стояли двое. Один из них долговязый, голос принадлежал ему, – это он повторял: «Гестапо, гестапо!» – второй на голову ниже. Они быстро, словно хищники на охоте, вскочили в комнату. Высокий схватил книгу с полки, открыл, перелистал и вдруг спросил меня по-немецки резко и повелительно:
– Пани Фучикова, почему вы не прописаны здесь, в Хотимерже?
Маленький гестаповец переводил.
– Я прописана, – ответила я.
– Нет! – закричал он.
– Прописана, можете справиться в окружной канцелярии, – твердила я.
Я стала на учет лишь теперь, когда Юлек уехал…
– А где вы получаете продуктовые карточки? – допрашивал он меня.
– В Праге.
Я стояла возле стола и держала руки на шифрованном письме от Юлека.
– Где ваш муж? – спросил он вдруг, злобно уставившись на меня. Я не отвела глаз и твердо ответила:
– В Праге!
– Когда он уехал отсюда?
Несколько секунд я молчала, словно вспоминая, а сама лихорадочно размышляла, что и как сказать, и, наконец решившись, заявила.
– Около месяца назад.
Гестаповцы швыряли на пол книги, так заботливо расставленные Юлеком.
– Кто ему сюда писал? – продолжал допрос долговязый
– Никто.
Они открыли пианино, подняли крышку, и долговязый снова спросил меня:
– Где ваш муж?
– В Праге! – повторила я.
– Где в Праге?
Я назвала адрес нашей квартиры.
Гестаповец свирепо грохнул книгой об пол и заорал:
– Не мелите чепухи!
Я удивленно воскликнула:
– Как, разве его там нет?
Мое удивление сбило гестаповца с толку. Он буравил меня взглядом. Я не отводила глаз. Тогда он начал вслух рассуждать, арестовать ли меня и бросить в лагерь или оставить здесь. Он мог и арестовать и отправить в лагерь…
На столе лежало письмо от Юлека.
Только сейчас долговязый заметил его, взял в руки, просмотрел, потом передал маленькому – чешскому гестаповцу.
Не прошло и двух лет, как я снова встретилась с ними. Это было во дворце Печека, в гестапо. Там я узнала, что того долговязого зовут Фридрих. Память у него оказалась хорошей. Увидав меня, он цинично усмехнулся: «А, мадам Фучикова! Все дороги ведут в гестапо!»
Имя второго, маленького, было Нергр. Он был не менее жесток, чем сам Фридрих, пользовавшийся страшной славой…
– Как сюда попало это письмо? Оно адресовано не вам, – спросит Нергр
– Его принес сосед, он просил меня напечатать ответ на машинке!
Сердце мое учащенно билось: а что, если они спустятся к Тихоте и спросят его? Но мой ответ, как видно, удовлетворил гестаповцев, Нергр бросил письмо на пианино.
Жаль, что Юлек не мог их видеть! Вот бы он порадовался, увидав, как те уходят не солоно хлебавши! И уносят с собой два-три ничего не значащих письма да несколько книг Перед уходом Фридрих приказал мне;
– Если вы узнаете что-нибудь о муже или получите от него известие, немедленно сообщите в гестапо!
Я молчала. Он спросил с угрозой:
– Понятно?
– Понятно! – ответила я.
Гестаповцы ушли. Не солоно хлебавши…
В начале февраля 1940 года хотимержский почтальон снова принес открытку на имя племянницы Юлека – Либушки, на ней детской рукой было написано: «Привет из Праги посылает Маня»
Это Юлек просил меня приехать к нему.
Я начала делать вид – для окружающих, – что у меня болят зубы. Два дня я ходила с обвязанным лицом, на третий мне «пришлось» выехать к зубному врачу в Пльзень. Ночь я провела в Пльзене.
В Праге я вышла на Смиховском вокзале, села в трамвай и проехала несколько остановок. До клуба шла пешком… Как только я вошла, клубный швейцар пан Митиска поднял голову, хотя он казался погруженным в чтение.
Он пожал мне руку. И я почувствовала на своей ладони маленькую записку. Пан Митиска сказал мне: «Я жду вас уже несколько дней!» Я внимательно посмотрела на него: «Что ему известно?»
Прежде всего я тщательно осмотрела записку снаружи. Она была вложена в крохотный конвертик, почти такой же, в какие упаковывают в аптеках порошки. Конвертик был аккуратно заклеен и нигде не надорван. Я распечатала его. Там было письмо от Юлека. Он давал мне свой точный адрес.
Я попрощалась с добрым паном Митиской и вышла на улицу. Часть пути я ехала трамваем, часть шла пешком, а потом снова трамваем, чтобы убедиться, что за мной нет слежки. Юлек очень точно описал адрес, и мне не пришлось ни у кого спрашивать, как найти нужную улицу.
Я, как было указано в записке, три раза коротко позвонила и тут же трижды постучала. Тишина. Нигде ни звука. Дом словно вымер. Вдруг кто-то быстро и беззвучно открыл дверь. Я переступила порог и очутилась в темной передней. Невидимая рука закрыла дверь. В полутьме я услышала шепот:
– Густина!
– Юлек! – выдохнула я.
