– Мы спросили, не хочет ли он позвонить в посольство или немецкому консулу на Косе, но на это он спросил: а что они могут сделать, чтобы найти моего брата?

– Значит, вы поделились с ним подозрениями?

– Я спросил о драке, но сам ничего не сказал. Впрочем, он и сам догадался, что мы не зря его попросили подождать вашего приезда.

– А про меня вы ему что сказали?

– Что вы – специалист из Афин.

– Специалист в чем? В поиске пропавших? Или в поиске убийц?

– Этого я не сказал, а он не спросил.

Я кивнул, и Гиоргос постоял еще пару секунд, пока до него не дошло, что я хочу зайти в кабинет один.

Помещение, в котором я оказался, было метра три на три. Единственным источником света были два узеньких окошка под потолком. Человек сидел за маленьким квадратным столом, на котором стояли кувшин воды и стакан. Стол был высоким, но и человек тоже. Он сидел, положив руки на синюю крашеную столешницу и согнув локти под прямым углом. Интересно, какой у него рост? Метр девяносто? Худой, с чересчур резкими для его двадцати восьми лет чертами лица, он сразу же показался мне натурой чувствительной. Или, возможно, это оттого, что он выглядел спокойным и довольным тем, что ему дали возможность просто посидеть в тишине, когда мыслям и чувствам ничто не мешает и в голову ничего лишнего не лезет. На этой самой голове у него была шапка с горизонтальными полосками растаманских расцветок и нарисованным с краю едва заметным черепом. Из-под шапки торчали темные кудри, какие в свое время имелись и у меня. Глаза сидели так глубоко, что заглянуть в них у меня не получалось. И тут что-то в его облике показалось мне смутно знакомым. Секунда – и мозг докопался до нужного воспоминания. Обложка диска, который я видел у Моник в Оксфорде. Таунс Ван Зандт. На ней он сидит почти в такой же позе и тоже с бесстрастным выражением лица, однако при этом производит впечатление чувствительного и беззащитного.

– Калимера, – поздоровался я по-гречески. – Добрый день.

– Калимера, – ответил он.

– Неплохо, господин… – Я посмотрел на папку, которую достал из сумки и положил на стол. – Господин Франц Шмид. Значит, вы говорите по-гречески? – Это я спросил на британском английском, и ответ его меня не удивил.

– К сожалению, нет.

Этим вопросом я, надеюсь, положил начало нашим взаимоотношениям. Судя по этому вопросу, я – чистый лист, ничего о нем не знаю, не имею никаких оснований относиться к нему предвзято, я – новый собеседник, которому можно, если захочется, рассказать новую версию своей истории.

– Меня зовут Никос Балли, я старший инспектор из афинского отдела по расследованию убийств. Я постараюсь развеять подозрения в том, что ваш брат стал жертвой преступления.

– А сейчас такие подозрения есть? – Он задал этот вопрос без напора и без эмоций, как практичный человек, желающий узнать факты. Или желающий таковым казаться.

– Какие подозрения есть у местных полицейских, я не в курсе и говорить могу только за себя. На данный момент у меня никаких соображений не имеется. Знаю лишь, что убийства – дело довольно редкое. Однако убийства наносят непоправимый ущерб греческому туризму, поэтому, если подобное случается, мы обязаны провести тщательное расследование, чтобы показать другим странам, насколько серьезно мы относимся к таким происшествиям. Это как с авиакатастрофами: необходимо найти причину и разгадать загадку, потому что иначе из-за одной нерасследованной трагедии обанкротится целая авиакомпания. Я рассказываю это вам, чтобы объяснить, почему я буду спрашивать вас о мелочах, на первый взгляд ненужных и не имеющих отношения к делу, особенно для человека, чей брат пропал. И у вас может сложиться впечатление, будто я подозреваю вас или еще кого-то в убийстве. Однако знайте: во время следствия я ставлю перед собой задачу проверить гипотезу об убийстве, но при этом сочту свою работу успешно выполненной, если мне удастся опровергнуть эту гипотезу. И независимо от исхода мы, возможно, продвинем поиски вашего брата. Договорились?

Франц Шмид криво улыбнулся, но до глаз улыбка не добралась.

– Вы говорите прямо как мой дедушка.

– Простите?

– Научный метод. Программирование объекта. Он был среди немецких ученых, сбежавших от Гитлера и помогавших США с разработкой ядерной бомбы. Мы… – Он осекся и провел рукой по лицу. – Простите, старший инспектор, я впустую трачу ваше время. Приступайте.

Франц Шмид посмотрел мне в глаза. Вид у него был усталый, но взгляд пронзительный. Не знаю, раскусил ли он меня, но этот взгляд, насколько я мог судить, свидетельствовал о том, что человек передо мной неглупый. Упомянув о «программировании объекта», он, несомненно, намекал на то, что я обосновал его мотивацию мне помогать: его сговорчивость может помочь в поисках его же брата. Стандартная манипуляция, вполне ожидаемая. Однако я также подозревал, что Франц Шмид раскусил и приемчик менее очевидный и нацеленный на то, чтобы допрашиваемый сбросил панцирь. Зачем мне заранее почти извиняться за чрезмерную напористость в допросе, зачем обвинять греческую систему в цинизме? А просто-напросто для того, чтобы самому выглядеть добрым полицейским. Таким, которому Франц Шмид вполне может довериться.

– Давайте начнем с того утра, когда ваш брат исчез.

Слушая рассказ Франца Шмида, я наблюдал за его поведением. Рассказывал он терпеливо, не пытался склониться над столом, говорил негромко и не чересчур быстро, как бывает с теми, кто уверен, будто их объяснение позволит решить задачку, которую им хочется решить, или доказать их невиновность. Но и в противоположную крайность он не кинулся – не мямлил и замолкал опасливо, будто крадясь по минному полю. Нет, речь текла спокойно и ровно. Возможно, потому, что он успел потренироваться, давая показания другим полицейским. Впрочем, мне это ни о чем не говорило. Нередко речь виновных складнее и убедительнее, чем у невиновных. Может, причина в том, что виновный заранее готовится и продумывает рассказ, а невиновный выдает неотредактированную версию, излагает так, как в голову придет. Поэтому, хоть я и наблюдал за Шмидом, язык его тела играл для меня второстепенную роль. Мой конек, мой излюбленный предмет – это сам рассказ. Но даже несмотря на то, что я в основном вслушивался в слова, мозг делал выводы, основываясь и на других наблюдениях. Например, что Франц Шмид пускай и не носит бороды, но смахивает на хипстера, из тех, что надевают дома шапку и толстую фланелевую рубаху. На крючке позади него висела куртка, судя по размеру, его. Рукава фланелевой рубашки были закатаны, обнажая руки – в отличие от тела, накачанные. Разговаривая, он время от времени разглядывал кончики пальцев и осторожно сжимал странно толстые фаланги. На левом запястье я разглядел часы «Tissot T-touch». Насколько я знал, в них есть высотомер и барометр. Иначе говоря, Франц Шмид был альпинистом.

Из материалов дела следовало, что Франц и Джулиан – граждане США, проживают в Сан-Франциско, не женаты, что Франц работает программистом в компании, специализирующейся на информационных технологиях, а Джулиан занимается маркетингом в известной фирме, которая производит альпинистское снаряжение. Слушая Франца Шмида, я размышлял о том, как американский английский захватил мир. И как моя четырнадцатилетняя племянница, болтая с иностранными одноклассницами из международной школы в Афинах, говорит, словно актриса из фильма про американских тинейджеров.

По словам Франца Шмида, проснулся он в шесть утра в комнате, которую они с братом снимали в доме неподалеку от пляжа в Массури – деревеньке, расположенной в пятнадцати минутах езды от Потии. Джулиан к этому времени уже встал и, собираясь уходить, случайно разбудил Франца. Джулиан, как обычно, хотел вплавь добраться до Телендоса, соседнего острова, от которого их с Массури отделяет пролив шириной восемьсот метров. Он плавал туда каждое утро, а на то, почему он проделывал это так рано, имелось несколько причин. Во-первых, так братья успевали полазать по скалам до двенадцати, когда солнце начинало палить особенно нещадно. Во-вторых, потому, что Джулиан предпочитал плавать обнаженным, а светает здесь только в половине седьмого. И в-третьих, Джулиан полагал, что самые опасные течения в заливе слабее до восхода солнца, потому что потом ветер усиливается. Как правило, Джулиан возвращался к семи, то есть к завтраку, но в этот день так и не вернулся.