Но, как всегда, на защиту пришла холодная чернота и успокоила чувства.

– Нет, – повторил он уже негромко, хорошо контролируемым голосом. – Никаких поисков. Прежде всего, нечего было его рожать. Черити Грейвз хорошо знает, как избавляться от подобных «нечаянностей». Она делала это тысячу раз до меня и тысячу раз после, не сомневаюсь.

Жена побледнела и смотрела на него так же, как когда он говорил о матери.

– Но Черити редко попадались богатые аристократы, – продолжал он с той же холодной жестокостью, с какой рассказывал о матери. – Когда она обнаружила, что беременна, она знала, что ребенок либо мой, либо Эйнсвуда. В любом случае она вообразила, что пощиплет жирного голубя. Когда выяснилось, что ребенок от меня, она, не теряя ни минуты, узнала имя моего нотариуса, написала ему и предложила выдавать ей отступные в размере пятисот фунтов в год.

– Пятисот? – Лицо Джессики обрело прежний цвет. – Профессионалке? Даже не любовнице, а обычной потаскухе, которой ты пользовался на пару с приятелем? – возмущенно добавила она. – Которая для того и родила ребенка? Не респектабельной девушке…

– Респектабельной? Ты вообразила, что я – Господи! – соблазнил невинную девушку и оставил ее беременной?

Он заметил, что повысил голос, и, сжав кулаки, сдержанно добавил:

– Ты прекрасно знаешь, что я избегал связей с респектабельными феминами, пока ты не ворвалась в мою жизнь.

– Конечно, я и подумать не могла, что ты соблазнил девственницу, – решительно сказала Джессика. – Мне бы и в голову не пришло, что проститутка может завести ребенка из жадности. Даже сейчас я с трудом верю, что у женщины может быть такое извращенное мышление. Пятьсот фунтов! – Она покачала головой. – Даже герцоги не так роскошно откупаются от случайных отпрысков. Неудивительно, что ты возмущаешься. Также неудивительно, что у тебя плохое отношение к матери мальчика. Подозреваю, она из кожи вон лезла, чтобы смутить тебя. Наверное, слышала или видела, что ты пришел на матч с женой.

– Если попытается еще раз, – угрюмо сказал Дейн, – я добьюсь, что ее и ее уличное отродье вышлют отсюда.

– Дейн, одно дело – женщина, другое – ребенок, – сказала Джессика. – Он не просил ее себе в матери, как не просил, чтобы его родили. С ее стороны было очень недобрым поступком так его использовать, как она это сделала сегодня. Ребенка нельзя вовлекать в такие сцены. Но я сомневаюсь, что она думает о чьих-то чувствах, кроме собственных. Она была гораздо лучше одета, чем ее «миленький». Грязь – пустяки, мальчишки не могут оставаться чистыми дольше двух минут, но нет никакого оправдания тому, что мальчик ходит в отрепьях, когда его мать разодета, как лондонская модница. – Она подняла глаза на Дейна. – Кстати, сколько ты ей даешь?

– Пятьдесят. Более чем достаточно, чтобы кормить его и одевать, и пусть тратит на себя все, что заработает, лежа па спине. Но я уверен, что отрепья были частью представления: изобразить меня величайшим в мире негодяем. Ее беда в том, что я привык к этой роли и мнение дураков меня не задевает.

– Пятьдесят фунтов в год – это очень щедро. Сколько ему лет? Шесть, семь?

– Восемь, но…

– Достаточно большой, чтобы понимать, как он выглядит, – сказала Джессика. – Не могу простить его матери, что он так убого одет. Деньги у нее есть, а она должна знать, как себя чувствует мальчик его возраста. Не сомневаюсь, ужасно, вот почему он так разозлил Джозефа. Но она не считается с ребенком, а все, что ты мне рассказал, только убеждает меня, что она негодная мать. Дейн, я должна тебя попросить отставить в сторону чувства к ней и подумать о сыне. По закону он твой. Ты можешь отобрать его у матери.

– Нет. – Чувства успокоились, но заболела голова, и в парализованной руке пульсировала острая боль. Физическую боль Дейн не мог заморозить и успокоить. Он не мог думать. Даже если сможет рассуждать хладнокровно, он все равно не найдет такого объяснения своему поведению, которое ее удовлетворит.

Не надо и пытаться объяснять, сказал он себе. Он никогда не сможет заставить ее понять. К тому же Дейн не хотел, чтобы она догадалась, что он почувствовал, когда посмотрел на это лицо – как будто посмотрелся в дьявольское зеркало.

– Нет, – повторил он. – И хватит суетиться, Джесс. Ничего этого не случилось бы, если бы ты не настояла на поездке на этот треклятый матч. Господи, когда ты со мной, я шагу не могу ступить, чтобы у меня не отразилось все на лице. Неудивительно, что у меня разболелась голова. То одно, то другое. Женщины. Всюду женщины. Жены, Богородицы, матери, шлюхи и… и ты, вы все доведете меня до смерти.

В это время Роуленд Ваутри снял ответственность за Черити Грейвз с Эйнсвуда и остальных и вел ее в гостиницу, где она остановилась, по ее словам.

Ей не полагалось жить в гостинице в Девонпорте. Ей полагалось быть там, где он ее оставил два дня назад, в Ашбуртоне, где она ничего не сказала про Дейна и его внебрачного сына. Все, что она сделала, это ввалилась в общую комнату и села за столик вместе с парнем, с которым, казалось, была знакома. Через какое-то время парень ушел, товарищи Ваутри разошлись по своим делам, а он почему-то остался с ней за одним столом и купил ей кружку эля. После чего они несколько часов резвились – Боумонт говорил, что Ваутри это совершенно необходимо.

Оказалось, что на этот счет Боумонт, как всегда, был прав.

Но сейчас ему не требовался Боумонт, чтобы указать, что совершенно необходимо Черити Грейвз, а именно – чтобы ее избили до полусмерти.

Гостиница, к счастью, не была респектабельной, и никто слова не сказал, когда Ваутри отправился за ней в номер. Закрыв за собой дверь, он схватил ее за плечи и потряс.

– Лживая, подлая, назойливая шлюха! – Он оттолкнул ее от себя, потому что испугался, что убьет, а он совсем не хотел быть повешенным за убийство проститутки.

– О, кажется, ты не рад меня видеть, Ролли, голубчик, – со смехом сказала она.

– Не называй меня так, я тебе не любовник, тупая корова. Собралась меня убить? Если Дейн обнаружит, что я был с тобой в Ашбуртоне, он подумает, что я подстроил эту сцену. – Он плюхнулся в кресло. – И тогда разорвет меня на части, а вопросы начнет задавать потом. – Он взъерошил волосы. – И нечего надеяться, что он не обнаружит, потому что все, что касается его, идет наперекосяк. Это какое-то проклятие. Двадцать тысяч фунтов… ускользнули из рук… я даже не знал, что она столько стоит, – и теперь это. Потому что я не знал, что ты здесь… или там… И ребенок… его внебрачный ребенок… кто знал о его существовании? А теперь знают все… благодаря тебе… включая ее… и если он меня не убьет, то пристрелит эта сука.

Черити подошла к нему.

– Ты сказал, двадцать тысяч, голубчик? – Она села к нему на колени, обвила вокруг себя его руку и прижалась к нему пышной грудью.

– Отстань, – буркнул он. – Я не в настроении.

Роуленд Ваутри был в полном отчаянии.

Он погряз в долгах и не видел выхода, потому что зависел от госпожи Фортуны, а она – дама капризная, как не раз предупреждал мудрый Боумонт. Она отдала бесценную икону человеку, у которого и так денег больше, чем он смог бы заработать за три жизни. Она отвернулась от человека, который почти ничего не имел, и оставила ему меньше, чем ничего. Даже проститутку она ему подсунула такую, которая станет причиной его смерти.

Мистер Ваутри бы искренне убежден, что находится на последней ступени отчаяния. Скромное количество здравого смысла и самоуверенности, которыми он некогда обладал в течение нескольких дней безжалостно разрушил человек, для которого наслаждения превыше всего.

Он был не способен понять, что его ситуация и вполовину не так катастрофична, как ему казалось, и что Френсис Боумонт – коварный делец, сознательно нарушающий его покой.

Ваутри посчитал, что источником всех его бед стала дружба с Дейном. «Должно быть, у него есть длинная ложка, которой он ест вместе с дьяволом», – изрек Боумонт, и Роуленд Ваутри осознал, что его собственная ложка слишком коротка, чтобы есть вместе с такими, как Дейн, и что у него тот же случай, что у Берти Трента: обоих сгубила связь с Дейном.