Я не преступаю, подумалось мне, ее запрета, так трогательно выраженного, – я просто продолжаю свое путешествие по единственной открытой дороге. Если мне и удалось получить обратно бумаги отца, на мне еще лежит долг позаботиться о своем друге-шотландце, попавшем из-за меня в беду. Да и, помимо всего прочего, где еще я могу найти пристанище на ночь, если не на постоялом дворе в Эберфойле? Им тоже придется там заночевать, потому что путешественникам на утомленных конях немыслимо было бы следовать дальше. Что ж, если так, мы встретимся снова – в последний раз, быть может; но я ее увижу, я услышу ее голос… узнаю, кто счастливец, который властвует над нею как супруг. Узнаю, не могу ли чем-либо помочь ей в трудностях или еще как-либо выразить ей свою благодарность за ее великодушие… за бескорыстную дружбу.

Так рассуждал я, прикрывая всеми благовидными предлогами, какие приходили мне на ум, свое страстное желание еще раз повидаться, побеседовать с Дианой, когда вдруг кто-то дружески положил мне руку на плечо, и гортанный голос горца, нагнавшего меня в пути, хотя я шел быстрым шагом, произнес:

– Славная ночка, мистер Осбалдистон. Перед этим мы виделись с вами в сумеречный час.

Я не мог не узнать по речи Мак-Грегора. Он скрылся от преследования врагов и теперь спешил в родные горы, к своим соратникам. Ему удалось даже раздобыть оружие – может быть, в доме какого-нибудь тайного своего приверженца: он держал на плече мушкет, а за поясом были у него неизменный палаш и кинжал горца. Вряд ли в обычном состоянии духа мне приятно было бы встретиться наедине в поздний час с таким человеком; хоть я и привык думать о Роб Рое как о друге, но, должен сознаться, при звуке его голоса у меня всегда холодела кровь. Говор горцев звучит глухо благодаря преобладанию в их языке гортанных согласных, и они обычно сильно подчеркивают ударения. В эту национальную особенность речи Роб Рой вкладывал какую-то жесткую бесстрастность интонации, свойственную человеку, который ни перед чем не содрогнется, ничему не удивится, ничем не взволнуется, хотя бы перед ним происходили события самые страшные, самые неожиданные, самые горестные. Привычка к опасности, при неограниченной вере в собственную проницательность и силу, закалила его против страха; а неверная, полная ошибок и опасностей жизнь отверженца если и не убила в нем окончательно сострадания к людям, то все же его притупила. И не надо забывать, что я совсем недавно наблюдал, как его люди учинили жестокую расправу над невооруженным и молившем о пощаде человеком.

Но таково было мое душевное состояние, что я рад был даже и обществу предводителя разбойников, потому что оно могло отвлечь меня от слишком напряженных и мучительных мыслей и давало тень надежды, что я получу от него путеводную нить в том лабиринте, куда меня завлекла судьба. Поэтому я сердечно ответил на его приветствие и поздравил с успешным побегом при таких обстоятельствах, когда побег казался невозможным.

– Да, – сказал он, – от горла до ивовой лозы note 94так же далеко, как от губ до чарки. Но опасность была для меня не так велика, как могло показаться вам, чужеземцу в этой стране. Среди тех, кому поручено было схватить меня, держать под охраной и поймать, когда я бежал, добрых пятьдесят процентов, как сказал бы мой кузен Никол Джарви, вовсе не желали, чтоб я был схвачен, задержан или пойман, а из остальных пятидесяти процентов половина боялась меня трогать; так что на деле против меня выступало не пятьдесят или шестьдесят человек, а в четыре раза меньше.

– Мне кажется, и этого довольно, – заметил я.

– Да как вам сказать… – отвечал он. – Одно я знаю: если бы все мои враги из их отряда вышли в поле перед Эберфойлом сразиться со мной на палашах, я бы их уложил всех поочередно.

Затем он стал расспрашивать меня о моих злоключениях в его стране и от души посмеялся над моим рассказом о драке в гостинице и о подвигах бэйли с раскаленным резаком.

– Честь и слава городу Глазго! – воскликнул он. – Будь я проклят, как Кромвель, если пожелаю увидеть что-нибудь забавней того, как мой кузен Никол Джарви подпаливает плед Ивераха, точно баранью голову на вертеле. Недаром в жилах кузена Джарви, – добавил он более сердечным тоном, – течет струя благородной крови, хоть он, к несчастью, и воспитан для мирного ремесла, которое неизбежно притупляет мужество всякого порядочного человека… Вы уважите причину, почему я не мог принять вас в клахане Эберфойле, как предполагал: там на меня расставили силки за те два-три дня, пока я ездил в Глазго по делам короля. Но я разрушил все их коварные замыслы – больше им не удастся науськивать клан на клан, как они это делали. Я надеюсь, что скоро наступит день, когда все горцы встанут плечом к плечу… Однако что же случилось с вами дальше?

Я рассказал ему, как явился капитан Торнтон со своим отрядом и как меня и бэйли арестовали в качестве подозрительных личностей. Когда он стал расспрашивать подробней, я вспомнил слова офицера, что самое имя мое показалось ему подозрительным и что, помимо того, у него был приказ задержать «одну пожилую и одну молодую особу», под приметы которых мы будто подходили. Тут разбойник опять развеселился.

– Не есть мне хлеба, – сказал он, – если эти сычи не приняли моего друга бэйли за его превосходительство, а вас – за Диану Вернон! Совы, отменнейшие совы!

– Мисс Вернон… – начал я нетвердо, страшась услышать его ответ.

– За нею все еще сохранилось это имя? Она только что проехала здесь с одним джентльменом, который, видимо, в какой-то мере опекает ее.

– Да, да, – ответил Роб. – Теперь она под законной опекой, и очень вовремя, потому что она отчаянная сорвиголова. Но хорошая, в общем, девушка и смелая. Жаль, что его превосходительство староват. Ей больше подошел бы спутник помоложе – такой, как вы или как мой сын Хэмиш.

Это означало полное крушение тех карточных домиков, построением которых, наперекор рассудку, тешилась еще моя фантазия. Ничего другого нельзя было ожидать – ведь не мог же я предполагать, что Диана разъезжает по дикой стране в ночное время с кем-либо, кто не имеет законного права называться ее покровителем! Но, сказать по правде, удар в ту минуту все-таки поразил меня со всею силой, и, когда Мак-Грегор предложил мне продолжать рассказ, его голос прозвучал в моих ушах, но не дошел до сознания.

– Вы больны, – заметил он наконец, дважды не получив ответа. – Слишком трудный выдался день, а вы, конечно, не привыкли к таким передрягам.

Ласковый голос, каким были сказаны эти слова, вернул меня к действительности, напомнив о настоящем моем положении. Я как мог продолжал свой рассказ. Роб Рой слушал с восторгом об успешном сражении у озера.

– Говорят, королевская мякина, – заметил он, – стоит нашего зерна, но, боюсь, этого не скажешь про королевских солдат, если они терпят поражение от горсточки стариков, вышедших из боевого возраста, и мальчишек, еще не вошедших в года, да женщин, которым бы сидеть за прялкой, – словом, от самых что ни на есть последних вояк в нашей округе. А Дугал Грегор! Кто подумал бы, что найдется столько смекалки в его башке, не знавшей никогда иного убора, кроме собственной косматой гривы! Но рассказывайте дальше… хоть мне и страшновато: моя Елена – воплощенный дьявол, когда в ней кровь закипит… Бедная, у нее есть на то слишком веские причины.

Я подыскивал самые деликатные выражения, сообщая, как с нами обошлись, и все-таки видел, что рассказ мой причинил Мак-Грегору большую боль.

– Я не пожалел бы и тысячи мерков, – сказал он, – чтобы в это время быть дома! Обидеть чужеземцев… я главное – моего кровного родственника, который проявил ко мне такую доброту! Лучше б они выжгли половину Леннокса, если уж нашла на них дурь! Вот что получается, когда доверишься женщине и ее сыновьям, не признающим в делах ни меры, ни рассудка. Впрочем, во всем виноват тот пес-акцизник, который обманул меня, сказав, будто ваш двоюродный брат Рэшли ждет меня для переговоров о королевских делах; а я знал, что Гарсхаттахин и многие в Ленноксе настроены в пользу якобитов, и подумал, что об этом-то Рэшли и хочет переговорить со мной. Но я сразу раскусил обман, когда услышал, что герцог здесь; когда же мне скрутили руки подпругой, нетрудно было сообразить, что меня ожидает: я ведь знал, что ваш Рэшли – двуличный негодяй и любит связываться с людьми той же породы. Хорошо еще, если заговор не исходит прямо от него. Мне и то показалось, что у голубчика Морриса был чертовски странный вид, когда я распорядился задержать его как заложника впредь до моего благополучного возвращения. И вот я возвращаюсь – хоть и не по милости Морриса или тех, кому он нанялся служить, – и весь вопрос в том, как теперь вывернется сам пройдоха акцизник: я ему обещал, что без выкупа он не уйдет.