– Коль старухой станешь называть, в сей миг пойду и скажу отцу твоему.

– Добро, не стану. Но откуда ты знаешь?

– Да была я на тризном пиру! Сама позрела, как Горислав засапожник занес. Но успела повиснуть на руке, оттого лишь запятники ножиком расхватил.

– Это был не он! – из последних сил воспротивился исполин. – Не смей распускать худой молвы!

– Ох, молодец! – вздохнула старуха. – Ромейского императора одолел, самое дорогое у него отнял – меня, любимую наложницу, а несмышлен! Ох, варвары! А кто бы еще посмел сотворить сие с исполином, кроме родного брата? Помнишь, он дары твои, диадему и жезл, наземь бросил и ногами попрал? Он завистью преисполнен, потому и руку поднял! Славы твоей боится, извести тебя задумал..

– Домыслы все это! – Космомысл встал из укрытия – палуба ему по пояс, вытащил старуху наверх. – Ступай-ка своей дорогой! Знаешь ведь, нельзя будить воина, покуда он три дня не проспит, не заспит отвагу и ярость. А то возьму тебя за ноги, да стукну головой о палубу!

– Что старшего брата защищаешь, добро, – и глазом не моргнула старуха. – Правда будет на твоей стороне. Только отныне не принимай из его рук ни питья, ни яств, ни прочих подношений.

– Ты хочешь с братом меня поссорить?

– Воистину дитя!.. Помысли! Брат твой под казнью теперь ходит. А ну как ты скажешь отцу, кто пытался тебя обезножить?

– Не скажу!

– А если я скажу ему? Беда грозит моему ладе! Ведь я сама зрела, как он засапожник вскинул, как ударил!… Благодарна я тебе, что отпустил меня. В сей час пойду да поведаю отцу твоему.

Космомысл схватил ее за саван.

– Стой, старуха!…

Она же вывернулась из одежины и в тот же миг узрел исполин на ее шее золотое огорлие с кольцом, за которое приковывают к ложу – не расплавилось!

– О, боги! Неужто ты и впрямь моя пленница?

– Наконец-то признал! – засмеялась она, обнажая беззубые десны. – А то ругался и старухой обзывал!

– Но что же сотворилось с тобой?

– Да я по-прежнему прекрасна! Или ты ослеп?

– Нет, я вижу! Вижу безобразную старуху!

– Где же твои глаза, молодец? Подними веки! Позри на меня, как в первый раз, когда у императора отбил. И затрепещет твое сердце! Ну, открой очи, да пойдем скорее к отцу твоему!

– Не пойду и тебе не позволю! Старуха схватила его за одежду.

– Тогда нам с тобой след бежать, пока все спят. Спрячемся где-нибудь на острове и будем жить. Здесь погубит тебя Горислав, или откроется правда и не миновать великого раздора!

Опустил тут голову великан.

– Не изведать умом всех хитростей… Да, прав был отец, император позволил тебя силой взять, чтоб добычей моею стала… Но не желаю я ныне такой добычи!

Не обретший забвения Космомысл схватил наложницу за ноги и ударил головой о палубу. Треснула голова и вылетела оттуда старая, облезлая ворона, захлопала крыльями, закаркала, летая под сводом.

– Ну, теперь берегись, богатырь! Все равно распущу молву! Рассорю вас, варвары! Сами богов своих свергнете!

Исполин попытался схватить ворону, однако та увернулась, запуталась в снастях, после чего вырвалась и, теряя перья, улетела за городскую стену…

Так миновала первая ночь после тризны, однако сон еще пуще разморил арваров, вкусивших на пиру священного пьяного меда, и к исходу дня никто не проснулся. Лишь один исполин бродил по спящему городу, рыская взором по небу да заглядывая во все углы – будто в воду канула старая ворона! Малые караулы, выставленные на башнях да корабельном причале, кроме чаек, никаких птиц более не видели, скорее потому, что тоже спали и только что пробудились. Тогда вышел Космомысл за крепостную стену и увидел, как из прорана в обло над свежим курганом выбрались калики перехожие – в чем мать родила.

– Эй, калики, не видели старую ворону? – спросил исполин.

– Не видели, – ответили калики. – Мы только что с того света, а там не бывает ворон.

– А что есть на том свете?

– Воли умерших, а больше ничего. На земле лучше, княжич.

– Ну, добро, ступайте своей дорогой.

– Дал бы ты нам, исполин, кой-какую одежду. Неловко по этому свету голыми бродить.

Космомысл снял рубаху и подал каликам.

– Одна у меня рубаха…

– Добро, нам и одной хватит! А коль ты не оставил нас голыми, так и быть, скажем, зачем на тот свет ходили. Узнали мы от Ладомила, где твоя невеста, Краснозора.

– Привез я одну невесту из ромейских пределов! – простонал исполин. – Вороною оказалась. Самому хоть на тот свет ныне…

– Ну как хочешь! – сказали калики. Забрались они вдвоем в богатырскую рубаху, подобрали подол, чтоб ноги не путались, и ушли восвояси.

Тогда Космомысл вышел в поле, чтобы послушать Кладовест, и только приложил одно ухо к земле, а второе обратил к небу, как услышал крики да стоны, плывущие отовсюду. А открыл глаза и увидел перед собой алую стрелу восьмиперую, коими подают тревогу, стреляя за несколько верст. Ста сажен не долетела стрела до крепости, должно, не хватило силы руке, запустившей ее. И лежала на земле так, что не понять, от кого прилетела – от варяжских крепостей или из-за леса, со сторожевых холмов, где жили росы. Исполин огляделся с высоты своего роста: коль тревогу бы подавали соседи, так давно бы огни на башнях зажгли, ан нет, в сумерках вдоль морского побережья и за холмами ни искорки, ни отблеска.

Должно быть, и там уснула ночная стража.

Встревожился Космомысл, поднял стрелу и побежал к сторожевым холмам. И версты не миновал, глядь, гонец росов на земле лежит: видно, коня загнал и сам, запалившись от бега, пустил тревожную стрелу.

– Обры напали на нас, – сказал, едва дыша.

– Откуда идут и куда?

– Отовсюду вышли, со всего паросья собрались и в полуденную сторону устремились. Поди уж взяли город Нерей…

Уронил голову да испустил дух.

Неслыханное дело, чтобы обрище вылезло из своих нор, когда арвары из похода вернулись и были еще исполнены воинственной волей. Исполин взял лук гонца, заложил поднятую стрелу восьмиперую и выстрелил в вечевой колокол, что висел на крепостной башне. Зазвенела, запела звонкая медь, да не пробудила никого, ибо нет крепче сна, чем сон забвения. Тогда побежал Космомысл в крепость, забрался на колокольню и уж стал билом бить; знал, нельзя будить дружину, не предавшую забвению виды кровавых битв, горе не унявшую – в тридесять яростней встанет она ото сна.

Когда же на всю мощь загудел вечевой колокол, зажигая звоном колокола других городов, а вслед ему затрубили на башнях караульные трубы и боевые кони заржали в стойлах – пробудились и встали арвары.

– Кто звонил?!

– Кто поднял нас до срока?!

– Коль напрасно потревожили – не сдобровать!

Шуршат повсюду кольчуги, гремят латы, и уж мечи, топоры да копья навострены, булавы и шестоперы подняты в яростных руках.

– Я звонил в колокол! – сказал Космомысл с башни. – Обрище на росов напало, в полуденную сторону идет, к Нерею!

– Быть не может сего! – закричали дружинники в сотни глоток. – Зачем разбудил нас?

– Не верите мне – внемлите Кладовесту! Стоны да крики по всем землям росов!

– Не верим тебе, исполин! Ты пленницу отпустил! Ты привез ворону, от которой беда нам будет! Ты свободу нечисти даровал! Ныне зловещая птица по домам летает, нас в голову клюет!… Зови отца! С Сувором будем говорить! Ты нам не власть ныне!

Власть Космомысла над дружиной кончилась в ту минуту, когда на курган вознесли чашу и зажгли вечный огонь.

Между тем со всех сторон к княжеской крепости уже мчались пешие и конные со светочами на копьях – тревога поднялась нешуточная. Исполин пошел ко дворцу, но двери были малы, потому он согнулся в три погибели, кое-как протиснулся в сени и лишь в княжеских палатах немного распрямился. Глядь, а отец не спит, сидит за столом с братом своим Сивером и каликами перехожими – говорили о чем-то, но тут умолкли, взирая на Космомысла.

– Что за шум на улице? – спросил Князь и Закон.

– Тревога, отец! – сказал Космомысл. – Обры зорят города росов!