Владимир Сергеевич Варшавский принадлежал к тому эмигрантскому поколению, которое в своей книге о нем («Незамеченное поколение», изд. им. Чехова, 1956) он назвал незамеченным. Не замеченное в России, непроницаемой в двадцатые и тридцатые годы для внешнего мира, оказалось поколение это не замеченным и русской эмиграцией, где тогда еще безраздельно царили светила предреволюционной эпохи. Теперь, однако, уже невозможно стало разделять русскую литературу, русскую мысль по двум герметически отделенным один от другого мирам. Все, что пишется «там», все, о чем спорят «там», — доходит сюда, все здешнее доходит «туда». Русские искания, русские споры становятся опять общим спором и общим исканием. И можно сказать, что теперь уже сала Россия, а не отдельные «части» ее, начинают открывать то, что, хотя и по разным причинам, оставалось незамеченным и закрытым. Все это относится к тому поколению, к которому принадлежал Варшавский, и конечно лично к нему. Пускай пока что круг «открывающих» его невелик. Важно то, что кому-то он оказывается близким и нужным, что происходит и его возвращение в Россию, мыслью о которой, любовью к которой и верой в которую он буквально жил, никогда, ни на минуту не переставая сознавать себя русским писателем в изгнании.

О Варшавском-писателе, авторе — по-моему замечательного — «Ожидания», я писал вскоре после его смерти (в журнале «Континент», № 18, 1978).

Здесь, в этом коротком предисловии, я хочу указать на другую сторону, другой пласт его творчества, тот, который по старинке можно назвать «общественным». В Варшавском, и в этом, может быть, одна из особенностей его, не просто уживались, а жили некоей как бы двуединой жизнью — обращённость к внутреннему миру, к душе — в глубоком евангельском звучании этого слова («какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? или какой выкуп даст человек за душу свою?» Мф. 16,26) — и столь же страстная и целостная обращенность к миру, к его судьбе и судьбе человека в нем. Из многочисленных эмигрантских партий, течений, группировок, а их было много в десятилетия расцвета первой русской эмиграции, ближе всего, действительно «по душе» ему, была группа, объединившаяся вокруг журнала «Новый град» и стремившаяся к преодолению, хотя бы теоретическому, исторического разрыва между христианским исканием града «неотмирного» («ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего». Евр. 13, 14) и, христианством же порожденной, жаждой нового земного града, в котором «правда живет». Разрыв этот Варшавский считал главной трагедией человеческой истории и в искании исцеления его был верен основному вопрошанию, основному пророчеству русской религиозной мысли, русского духовного и культурного ренессанса конца XIX и начала XX века.

В это, в России родившееся, в недрах русской культуры взращенное, пророчество Варшавский верил никогда не дрогнувшей верой. Отсюда — его ужас, его возмущение, когда, уже под коней, его жизни, столкнулся он с той хулой на Россию, что сначала змеиным шепотом, а затем, уже во весь голос стала распространяется по миру. С хулой, которая в самой России, в ее сущности, в ее истории видит источник и корень того страшного зла, что на деле именно в России, до трагического обрыва ее истории, было обличено, распознано как дьявольский яд, разъедающий отрекшийся от Бога «христианский мир».

И вот, ужаснувшись этой хулы, этой неправды о России, Варшавский встал на защиту России путем раскрытия подлинной родословной большевизма. И сделал он это с тем же мужеством, с которым в июне 1940 г. он, рядовой разгромленной французской армии, почти в одиночку, на протяжении нескольких дней, в обреченной крепости сдерживал мощный натиск немцев.

Болезнь не позволила ему закончить своего труда. Предлагаемая книга — в каком-то смысле черновик и набросок. Но и в ней внимательный читатель расслышит главное. Расслышит, прежде всего, голос совести, который так редко с такой чистотой звучит в нашем измученном ложью и подделками лире.

На Западе распространен такой взгляд: «У нас, с нашими вековыми демократическими традициями, коммунизм будет иной, чем в Советском Союзе». Как тут сомневаться, когда даже такая сталинская компартия, как французская, обещает, если придет к власти, не только сохранить эти демократические традиции, но ещё углубить их и расширить, дополнить правами социально-экономическими.

Уверенность эта основана, главным образом, на представлении, что сталинская модель социализма — явление чисто русское, порожденное исконной тоталитарностью русского государства. Прославленный историк Арнольд Тойнби учит: «Московское государство — это русская версия тоталитарного Византийского государства. Политическому зданию России был дважды придан новый фасад: в первый раз Петром Великим, во второй — Лениным. Но сущность структуры осталась неизменной. Так же, как Великое княжество Московское в XIV веке, Советский Союз сегодня воспроизводит основные черты средневековой Восточной Римской Империи».

Этот взгляд разделяется очень многими западными историками. Можно даже сказать, что это господствующая школа, почему-то особенно в Америке. С разными ударениями этот взгляд высказывают, впрочем, не только историки, но и многие идеологи, обыватели, памфлетисты, журналисты, творцы мифов.

Наиболее распространенные вариации: советский империализм — все тот же извечный великорусский империализм, только под другой вывеской; советская бюрократия — все та же царская, только с другой идеологией, но корни советского тоталитаризма не в этой марксистской идеологии, а в истории России, в её традициях: империалистической, мессианской, бюрократической; русские спокон веку привыкли к деспотической власти, к жестокому полицейскому произволу, к жестоким казням. Все это кажется неизбежным и естественным. Западная идея свободы им непонятна, они никогда свободы не знали и в ней не нуждаются; русские — прирожденные рабы…

Как тут не вспомнить Вольтера: «История — труп, которому каждый придает положение, какое хочет». Любителям этим заниматься — совет пожилого человека, видевшего на своем веку две чудовищных войны и две чудовищных революции: если никакая историософия не может обойтись без мифов — старайтесь, по крайней мере, творить добрые мифы, а не мифы, которые увеличивают в мире ненависть. Это относится, прежде всего, к авторам теории, что сталинский коммунизм — порождение не марксистской эсхатологии, а рабской Психеи русского народа. Роман Гуль в своей книге «Одвуконь» пишет: «… нет лучше подарка большевицкой диктатуре, чем русофобская пропаганда о том, что русскому народу «никакая свобода не нужна», что русский народ «обожает душителей», что русский народ — «стадо предателей, палачей и свободоненавистников». На Западе есть любители такой теории, недалеко ушедшей от розенберговской».

Гуль прав — это расизм. Не нужно быть историком, чтобы знать, к чему расизм ведет. «Это было при нас…»

Расистское толкование русской истории не только безнравственно, оно мешает Западу понять опасность экспансии коммунизма.

При слове расизм возникают знакомые образы: человек с чаплинскими усиками и прядью волос на лбу, бараки, обнесенные проволочными заграждениями, зловещий дым над газовой камерой…

Но ведь расы действительно существуют. Никто этого не отрицает. Только не в том расизм, не в признании существования рас, а в утверждении, что есть расы и народы хорошие и есть расы и народы плохие. Гитлер сделал очень последовательный вывод: хорошая, высшая германская раса имеет право покорять и уничтожать плохие, низшие расы. Но не Гитлер расизм выдумал. Расизм был и до Гитлера. Широко, но не так откровенно, распространен и теперь. Сущность его хорошо определил один из самых разумных людей нашего времени, французский историк и социолог Раймон Арон. Он называет расистскую мысль последним аватаром, как он выражается, эссенциальной мысли. К эссенциальной мысли тяготеют, по его мнению, и все национальные стереотипы.