И вообще очень преувеличены все эти разговоры об ужасах инквизиции. Все это легенда. Инквизицию просто оклеветали. Взять хотя бы того же Торквемаду. Его ославили на века беспощадным палачом. А был он человек смиренный, справедливый, милосердный, неподкупный. Единственно к чему стремился, чего хотел — подражать Иисусу Христу. И уж какой был молитвенник, как изнурял свою плоть, никогда не ел мяса, спал на голых досках, не носил никакого белья, да и передал-то он светской власти для сожжения «к вящей славе Господней» всего две тысячи самых злых еретиков.
Что верно, то верно. По сравнению с Гиммлерами и ежовыми даже Торквемада может показаться душкой. Но повторяю, тот, кто помнит Нагорную проповедь, не может оправдать сожжения хотя бы одного только человека.
Общее число жертв инквизиции никогда не было подсчитано. Французский историк Жан Делюмо в книге «Умирает ли христианство?», за которую он получил Большую католическую премию по литературе, пишет, что с 1480 по 1834 год в Испании было сожжено около 100 тысяч еретиков. Это несравнимо меньше числа человеческих жизней, уничтоженных тоталитарными режимами нашего времени за сроки куда меньшие: в гитлеровских лагерях 12 миллионов, в ГУЛАГЕ 60 миллионов. В Камбодже красные кхмеры за два только года убили пятую часть всех жителей.
Но Делюмо справедливо говорит: сравнение числа жертв не должно служить для оправдания инквизиции.
Замечу от себя, если к сожженным на кострах, замученным, замурованным прибавить убитых во время всех Варфоломеевских ночей, всех драгонад и религиозных войн, число жертв раздутой инквизицией фанатической нетерпимости окажется не таким уж незначительным. В одной только Германии в тридцатилетнюю войну погибла половина населения. Чудовищная эта война принесла миллионам людей ужасные страдания, надругательства и смерть и воспитала поколения беспощадных убийц, грабителей и насильников. Она привела не только к хозяйственной разрухе, но и к глубоким повреждениям в национальном сознании немецкого народа. Американский историк, немец по происхождению, Петер Вирек считает, что национал-социализм вырос не только из обиды на несправедливость Версальского мира, но еще в большей мере из старой обиды на еще более несправедливый и унизительный для Германии Вестфальский мир 1648 года. Чтобы смыть эту обиду, Гитлер будто бы собирался в случае полной своей победы подписать всеобщий мир в Мюнстере.
Мне приходилось уже писать о поразительном сходстве большевистского ревтрибунала с якобинским.
А якобинский был упрощенным подобием инквизиционного и преследовал подозреваемых в политической ереси с таким же свирепством, как инквизиция подозреваемых в религиозной ереси. Не провиденциально ли, что якобинский клуб обосновался в Париже в бывшем доминиканском монастыре на улице Святого Якова? Тут шли непрерывные драматические представления: обличительные речи, самокритика, чистки. Как правило, последнее действие совершалось на площади, на помосте с гильотиной, «… то разве года два держалась на плечах большая голова».
Камилл Демулен в порыве революционного восторга называл якобинские клубы инквизиционными трибуналами народа. Он не предвидел, что он сам и его жена падут жертвами этой так восхищавшей его народной инквизиции. Так же, как до них инквизиторы, а после них большевики, якобинцы объявили доносительство долгом и добродетелью. Для предания Революционному трибуналу было достаточно любого доноса. Только якобинцы еще упростили и без того упрощенное инквизиционное судопроизводство. В инквизиционном трибунале дело могло тянуться очень долго, в Революционном не более трех дней. Считалось, это достаточный срок, чтобы «просветить» совесть судей.
В. Чернявский в статье «Предсказание Казота» приводит любопытные слова Анатоля Франса о герое своей повести «Боги жаждут» Гамелене: «Я взял инквизитора, переодел его и переместил в другую эпоху — получил Гамелена. Когда я совершил такую подмену, я был поражен почти полным совпадением характеров».
Большевики — те же якобинцы, якобинцы — те же инквизиторы. Тут прямая родословная линия: большевистский террор — ублюдок Святой Гильотины, которая сама была ублюдком Святой Инквизиции. Не следует поэтому удивляться необыкновенному сходству созданного по якобинскому образцу большевистского ревтрибунала с инквизиционным.
В глазах инквизиторов инквизиция была «самым благородным, самым великим, самым благочестивым» предприятием. Она основана на «Божьем праве» и должна распространяться по всей земле. Так в глазах коммунистов — коммунистическая власть, основанная на единственно истинном учении, — самое благородное, самое великое предприятие и должна распространиться по всей земле.
Тема сродства власти коммунистов и власти инквизиторов не раз привлекала писателей восточной Европы.
Михаил Геллер напомнил недавно, что Илья Эренбург в «Необычайных похождениях Хулио Хуренито» посвятил целую главу «кремлевскому коммунисту», назвав ее «Великий инквизитор вне легенды». Геллер пишет: «У Эренбурга Ленин — фанатик, верящий, что он ведет людей к счастью, убежденный, что если люди не хотят идти к счастью добровольно, надо их заставить быть счастливыми».
В Польше появилось немало произведений, навеянных «Великим инквизитором» Достоевского. Одно из них — повесть Анджиевского. Когда в Польше в октябре 1956 года наступила оттепель, польский писатель Ежи Анджиевский, которого позднее, хотя у него нет еврейской крови, объявят сионистом, пишет повесть «Тьма покрывает землю». В этой повести он рассказывает о стране, где все должны подчиняться «генеральной линии», всякая попытка думать по-своему осуждена, и жителей заставляют признаваться в преступлениях, которых они не совершали, и доносить на своих лучших друзей. В стране этой всё — как в Польше под властью коммунистов. Но, для отвода глаз и чтобы подчеркнуть разительное сходство, Анджиевский пишет, что действие происходит в Испании, во время инквизиции.
Великий инквизитор Торквемада поучает молодого монаха Диего: «Людей нужно спасать насильно, против их воли. Нам придется еще долго их опекать, истребляя в их сознании всякий соблазн, все. что мешает пришествию Царствия Божьего».
Когда же Диего говорит о страданиях людей, Торквемада его заверяет: «Мы покончим со всеми противоречиями и тем самым со всеми страданиями».
У Диего доброе сердце, ему жалко людей. Он спрашивает: «Когда?»
Торквемада: «Только тогда, когда всё человечество примет великую Истину и все люди будут думать и верить одинаково… Если тебе дорога Истина, ты не можешь любить и жалеть тех, кто ей противится. Когда идет борьба за торжество Истины, нет никого, кто стоял бы выше подозрений. В каждом может таиться семя зла. Прежде чем думать о милосердии и любви, нужно искоренить зло».
Слова эти одинаково верно выражают идеологию и святой инквизиции, и коммунистов. Только вместо Царствия Божьего у коммунистов обещанный Марксом прыжок в царство свободы. А так все одинаковое: та же структура мыслей и чувств, и средства те же. Неудивительно, что революционные трибуналы оказались во всем похожими на инквизиционные. Они то же самое, только, при всей чудовищности инквизиционных, коммунистические по сравнению с ними выходят по всем статьям еще более чудовищными.
Сопоставим «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына с дополненным в XVI веке Франциском Пенья «Руководством для инквизиторов», которое я уже не раз упоминал.
Солженицын: «Как средневековые заплечные мастера, наши следователи, прокуроры и судьи согласились видеть главное доказательство виновности в признании ее подследственными». Солженицын считает, что именно это привело к применению пыток. «Такая простая здесь связь: раз надо обвинить во что бы то ни стало — значит неизбежны угрозы, насилия, и пытки, и чем фантастичнее обвинение, тем жесточе должно быть следствие, чтобы вынудить признание».
До Солженицына из русских писателей только Пушкин говорил об этом с таким же верным и глубоким пониманием. Вспомним «Капитанскую Дочку»: «Пытка в старину так была укоренена в обычаях судопроизводства, что благодетельный указ, уничтоживший оную, долго оставался без всякого действия. Думали, что собственное признание преступника необходимо для его полного обличения, — мысль не только не основательная, но даже совершенно противная здравому смыслу: ибо если отрицание подсудимого не приемлется в доказательство его невиновности, то признание его и того менее должно быть доказательством его виновности».
