Рыцарский роман живет мессианским и апокалиптическим вдохновением всей средневековой мысли. Во многих куртуазных поэмах отразилось христианское убеждение, что все люди равны, все произошли от Адама и Евы и дети одного Отца Небесного, подлинное благородство поэтому — благородство не крови, а сердца. В этих поэмах еще сохранилась память, что Христос отождествлял себя с бедными, голодными, больными, заключенными в темнице, называл их своими меньшими братьями. При посвящении рыцарю вручают обоюдоострый меч: одно лезвие на сильного, если тот обижает слабого, другое на богатого, если тот теснит бедного. Ивен освобождает 300 порабощенных и голодных дев-прядильщиц.
Рыцарский идеал — одна из самых светлых и неугасимых звезд в ночи истории человечества. Прошло столько веков, а его преображающая и возвышающая сила все еще действует в мире. Ему мы обязаны большинством наших благородных чувств и непостыдных поступков. Без Дон Кихота и пушкинского рыцаря бедного, имевшего «виденье, непостижное уму», наша жизнь была бы мельче, ничтожнее, безнадежнее. Другой вопрос — смог ли этот идеал действительно переродить человека, и было ли рыцарское средневековье на самом деле рыцарским? Ответить на это чрезвычайно трудно.
Рыцарский идеал родился из усилий церкви очеловечить свирепую воинственность завоевателей-варваров. Как представить себе эту невероятную трудность: проповедовать идеал любви, мира и Божьей абсолютной справедливости сдвинутым с мест племенам, для которых ежегодная «сезонная» война была главным средством существования. Убежденные, что власть, и богатство, и рабы добывается мечом, они не делали различия между войной и разбоем и не знали других добродетелей, кроме храбрости в бою и верности вождю. Как сделать из них рыцарей-христиан? Удалось ли это церкви? И да и нет.
По сравнению с варварскими временами Меровингов нравы правящего слоя несомненно смягчились. В феодальном мире многие всей жизнью стремились исполнять рыцарские заповеди. Рыцари «без страха и упрека» — не выдумка. Они оставили бессмертные примеры благородства души и великого героизма. Рыцарь-тамплиер в одиночку принимал бой с сарацинами, сколько бы их ни было. В XIV–XV веках рыцарская агиография занимает такое же место, как жития святых. Жизнеописания маршала Бусико и других принцев, баронов и рыцарей повествуют не только об их военных подвигах, но и об их добродетелях и набожности. Некоторые хронисты сомневаются даже, возможно ли найти такие великие добродетели среди вилланов, к которым они причисляли даже самых богатых бюргеров.
Но, как всегда, — много званых, мало избранных. Другие памятники тех времен свидетельствуют о зияющем разрыве между рыцарским идеалом и жестокой действительностью феодального общества.
Роджер Бэкон пишет: «Принцы, бароны и солдаты, если только они не обрушиваются на бедный народ с бесчисленными незаконными поборами, нападают друг на друга и друг друга грабят. Князья и короли поступают не лучше».
Хорошо, это Бэкон, выдумщик всяких опасных новшеств, ему все снилась несбыточная Христианская Республика и он осуждал весь существующий порядок. Но вот что говорит певец феодального общества, знаменитый Фруассар: «Не будь духовенства, высокородные принцы, короли, князья, графы и все владетельные не умели бы жить и были бы как животные».
Непрерывные феодальные войны велись с бесчеловечной жестокостью. Победители опустошали владения врага, грабили, пытали и убивали жителей. Пленных, кроме тех, за кого можно было получить богатый выкуп, случалось, убивали, и своих кормить трудно, или отпускали, но предварительно изувечив. В книге картин из жизни рыцарей, что появилась во времена Карла Смелого и Максимилиана, последнего рыцаря, один из рисунков изображает нападение рыцарей на деревню. На переднем плане рыцарь убивает лежащего на земле крестьянина, другой бьет закованного оборванного крестьянина по голове. Конные сержанты поджигают дом, один угоняет скот и бьет крестьянку, которая пытается ему помешать. Да и в мирное время многие рыцари развлекались не только охотой, турнирами и куртуазной любовью. Они тешились и другими забавами: грабили паломников и своих собственных крепостных. Один знаменитый трубадур пишет: «Крестьянин свинья и живет, как свинья… никто не должен жалеть крестьянина, когда его сеньор отнимает у него последнее и, ломает ему руки и ноги».
Средневековые люди воспринимали рассказ о многострадальном Иове как рассказ о их собственной жизни. Во всей Библии для них не было более знакомого события. Врагов, которые по наущению дьявола убивают отроков Иова и угоняют его ослов и верблюдов, обычно изображали в рыцарских доспехах.
Иконография тех веков часто помещала рыцаря в латах в первом ряду грешников в аду.
Пушкин в «Сценах из рыцарских времен» так описывает отношения между рыцарями и крестьянами в XIV веке: для рыцарей восставшие крестьяне — «подлый народ», «подлые твари», а для крестьян рыцари — «кровопийцы! разбойники! гордецы поганые»!
Когда вспыхивали мятежи, крестьяне расправлялись с рыцарями с беспощадной жестокостью. Убивали их и их жен с ужасными мучениями и надругательствами. Разоряли и жгли дома и замки. Вот что пишет один хронист о жакерии 1358 года: «Я не дерзну ни описать, ни рассказать о всех ужасах, перенесенных благородными дамами. Среди многих других «жаки» убили одного рыцаря, насадили его на вертел и поджаривали на глазах его детей и его жены. После того, как 10 или 12 из них ее изнасиловали, они хотели заставить ее есть мясо ее мужа и потом умертвили ее страшной смертью».
Французская революция смела последние пережитки феодализма. Но став новым правящим классом, буржуазия сама прониклась охранительным духом.
Тизо [Ю: видимо, Гизо] увидел в триумфе буржуазии в XIX веке завершение исторической эволюции. Теперь уже не рыцарь, а буржуа — воплощение всех добродетелей. В незабываемых «Зимних заметках о летних впечатлениях» Достоевский писал: «…и вдруг буржуа увидал, что он один на земле, что лучше его и нет ничего, что он идеал и что ему осталось теперь не то чтобы, как прежде, уверять весь свет, что он идеал, а просто спокойно и величаво позировать всему свету в виде последней красоты и всевозможных совершенств человеческих».
Хочет остановить время и новый правящий класс в «социалистических» странах. У Георгия Иванова есть строки:
Анархо-эгалитарная пора большевистской революции продолжалась недолго. В «Чевенгуре» Пашинцев говорит Копенкину:
«Я вынес себе резолюцию, что в девятнадцатом году у нас все кончилось — пошли армии, власти и порядки, а народу опять становись в строй, начинай с понедельника… Да будь ты… Всему конец; закон пошел, разница между людьми явилась — как будто какой черт на весах вешал человека… Говори — обман или нет?» «Обман, — с простой душой согласился Копенкин».
Обман — ключевое слово «Чевенгура». Вместо жданного чевенгурцами «окончательного счастья жизни» и «государства житейского довольства и содружества» пришел иерархический, беспощадный, тоталитарный строй. Никакой уравниловки, никакой свободы. И этот строй объявляется совершенным, установленным навсегда. Всякая попытка его изменить — предательство, ревизионизм, переход на сторону капитализма.
«Новый класс» так же, как феодальные правящие классы, ненавидит новшества и боится прогресса даже в науке, и это несмотря на свое будто бы научное мировоззрение. Еще не так давно теория относительности считалась в Советском Союзе идеалистической фантазией, кибернетика — буржуазной псевдонаукой, копенгагенская школа — чертовщиной. Даже из теории Павлова, официально противопоставленной фрейдизму, принималось только то, что можно было согласовать с партийной догмой. Пример показал уже Энгельс: по идеологическим соображениям он обозвал Ньютона «индуктивным ослом» и отверг два величайших научных открытия своего времени: второй закон термодинамики и теорию естественного отбора.
