И сам драматический итог любви Ольги к Обломову не лишает ее тем не менее позитивных обретений, которыми героиню романа обогатила сама претрудная любовная школа. Главное из них — осознание Ольгой неосновательности своей гордой уверенности в том, что она своим участливым и вместе с тем требовательным чувством в состоянии кардинально преобразить Обломова. Говоря в их последней сцене с Ильей Ильичем о том, что она наказана «за гордость» («я слишком понадеялась на свои силы — вот в чем я ошиблась…»), героиня не только осуждает в себе этот первый из семи смертных грехов, но и открывает для себя вслед за сложностью и непредсказуемость человеческих отношений и жизни в целом. В обоюдно глубокой, целомудренной и нежной любви неожиданно открылась как уже неодолимая для героев «бездна» ее тайная трагическая вероятность. Тяжелый для дотоле доверчивой к жизни девушки опыт знакомства с ней («Мне больно <…>, так больно… — сказала она…». — С. 287) тем не менее благотворен для нее: в любви и семейной жизни со Штольцем Ольга будет и сама чужда самоуверенности и мужу откроет тот драматизм человеческого существования в пределах Земли, которого не одолеть даже их счастливой взаимной любовью до гроба.

Какую школу любви проходит Андрей Штольц? И как ее результаты сказались в штольцевской «норме» любви?

Еще в начале второй части романа мы узнаем, что динамичный и деятельный друг Ильи Ильича был вовсе не чужд сердечных запросов, хотя в тридцать два-тридцать три года еще не узнал сильной любви. «Он не ослеплялся красотой и потому не забывал, не унижал достоинства мужчины, не был рабом, „не лежал у ног“ красавиц, хотя и не испытывал огненных радостей» (с. 129). Сохранивший душевное целомудрие Илья Ильич, однако же, имел до встречи с Ольгой интимную связь с некой Миной, которую ошибочно принимал за любовь к ней. В особо страстные минуты отношений с обожаемой им Ольгой будет он и лежать у ее ног. У Штольца «не было идолов, зато он сохранил силу души, крепость тела, зато он был целомудренно-горд» и «продолжал не верить в поэзию страстей, не восхищался их бурными проявлениями и разрушительными следами…» (там же).

Посвящая много мыслительной заботы <…> и сердцу и его «мудреным законам», Штольц, как мы помним, «выработал себе убеждение, что любовь с силою Архимедова рычага движет миром, что в ней лежит столько всеобщей, неопровержимой истины и блага, сколько лжи и безобразия в ее непонимании и злоупотреблении» (с. 348). Но это была только общая и, что называется, теоретическая формула любви и ее места в человеческой и природной жизни. Конкретный ответ на вопросы «Где же благо? Где зло? Где граница между ними?» и «Где же истина?» любви Штольц пытался найти, глядя «на бесконечную вереницу героев и героинь» этого чувства: «на донкихотов в стальных перчатках, на дам их мыслей, с пятидесятилетнею взаимною верностью в разлуке; на пастушков с румяными лицами и простодушными глазами навыкате и на их Хлой с барашками»; на «напудренных маркизов, с мерцающими умом глазами и с развратной улыбкой; потом застрелившихся и удавившихся Вертеров; далее увядших дам, с вечными слезами любви, с монастырем» и на «усатые лица недавних героев, с буйным огнем в глазах», на «наивных и сознательных донжуанов, и умников, трепещущих подозрения в любви и втайне обожающих своих ключниц…» (с. 348–349). Иначе говоря, — перебирая в памяти все разновидности любви, представленные в эротических сюжетах европейской литературы от античной буколической (от др. — греч. bukolikos — «пастушеский»), рыцарского романа, французских романистов XVIII века (например, «Опасных связей» П. Шодерло де Лакло), «Страданий молодого Вертера» И. В. Гёте, до ранних романов О. Бальзака (скажем, «Беатриссы») и, возможно, русской «гусарской» поэзии, а также лермонтовского «Героя нашего времени» и лицемерно-ханжеских персонажей романов Ч. Диккенса и У. Теккерея. Однако во всех этих видах любви Штольц находил заблуждение и злоупотребление ее, а не пример чаемого им «простого, честного, но глубокого и нераздельного сближения с женщиной…» (с. 349).

Живую истину любви положительному герою «Обломова» мог открыть лишь его собственный опыт в итоге личной же любовной школы. То и другое пришло к Штольцу после неожиданной встречи в Париже с едва узнанной им, так она изменилась, Ольгой Ильинской. Четвертая глава последней части романа, где происходит эта встреча, и стала повестью о зарождении и развитии в конечном счете взаимной и счастливой любви Штольца к главной героине романа.

От Гончарова потребовалась вся мощь его таланта и художественного мастерства, чтобы психологически убедительно мотивировать успешный для героя результат его совершенно новых отношений с давно знакомой девушкой. Ольга, некогда считавшая, что любить можно только однажды (с. 204) и всего восемь месяцев назад расставшаяся с Обломовым, нуждается не столько в новой мужской симпатии, сколько в братской душевной помощи со стороны уважаемого ею человека. В свою очередь не мгновенно узнавшая в Париже Штольца, она не бросилась к нему, хотя ее «глаза блеснули светом тихой, не стремительной, но глубокой радости. Всякий брат был бы счастлив, если б ему так обрадовалась любимая сестра» (с. 311). И Штольц, пораженный незнакомым ему обликом героини («Боже мой! Что за перемена! Она и не она. Черты ее, но она бледна, глаза <…> будто впали, и нет детской улыбки на губах, нет наивности, беспечности. <…> Смотрит она не по-прежнему <…>; на всем лице лежит облако или печали, или тумана, — думал он»), сумел, и все более увлекаясь ее новым обаянием — уже взрослой женщины («Как она созрела, боже мой! как развилась эта девочка!»), проявить к ней прежде всего братскую чуткость и участие (с. 311, 313). «Он тотчас увидел, — говорит романист, — что ее смешить уже нельзя… <…> И ему надо было положить двои, трои сутки тончайшей игры ума, даже лукавства, огня и все свое уменье обходиться с женщинами, чтоб вызвать, и то с трудом, мало-помалу, из сердца Ольги зарю ясности на лицо, кротость примирения во взгляд и в улыбку» (с. 312–313).

Ольга все более нуждается в жизненно опытном, широко образованном, много думавшим над проблемами человеческих отношений «друге» Штольце и все меньше способна разрешать мучающие ее вопросы без него (приходя к ней, он «вдруг на ее лице заставал уже готовые вопросы, во взгляде настойчивое требование отчета». — С. 313). И герой «мало-помалу, незаметно <…> привык при ней думать вслух, чувствовать, и вдруг однажды, строго поверив себя, узнал, что он начал жить не один, а вдвоем, и что живет этой жизнью со дня приезда Ольги» (там же). Штольц понял, что он полюбил Ольгу и уже не в состоянии жить без нее.

Но до признания в этом героине еще далеко. И произойдет оно не в Париже, где Ольга с теткой прожили полгода и где их «ежедневным и единственным собеседником» был Штольц (с. 312), а в Швейцарии, куда все трое уедут весной, т. е. в тот же всевозрождающий период года, когда начиналась и «поэма изящной любви» Обломова с Ольгой. Описание швейцарских дней героев и окружающей их природной обстановки отмечено явным параллелизмом с внешними атрибутами первой любовной «поэмы» романа. Как в дачном предместье Петербурга, где Ольга встречалась с Ильей Ильичем, в Швейцарии были и лесные рощи, и озера, и горы, к тому же в куда более могучем, чем под северной русской столицей, виде. Однако, в отличие от Обломова, лишь волею Ольги взбиравшегося на дачные пригорки, Штольц в Швейцарии с радостью «ходил за ней (Ольгой. — В.Н.) по горам…» (с. 316), сигнализируя этим читателю о той жажде духовного роста, которая роднила его с героиней. Весьма примечательна и такая деталь: если для Штольца во время горных восхождений всегда «на первом плане» были не водопады и обрывы, а Ольга, то и она, «взойдя на гору» и переведя дыхание, первый взгляд останавливала «непременно и прежде всего на нем» (с. 316), как бы побуждаемая возрастающей в этот момент собственно сердечной симпатией к своему спутнику.