После того, как Фрола Петрика сняли с дерева в загородном парке, Луш установил за деканом инквизиции плотный негласный надзор. Естественно, следившие не обнаружили ровным счетом ничего предосудительного: ночи, когда охранцы Луша умирали один за одним, господин декан проводил в объятиях своей новой пассии, имея превосходное алиби. Единственным, что насторожило государя при прочтении доносных отчетов, был тот факт, что после убийства Вертуша-младшего Торн снял со своего счета довольно значительную сумму золотом — однако сам по себе этот факт ничего не значил. Господин захотел порадовать фаворитку очередным камешком, мало ли…

Камешек как раз и обнаружился — лебединую шею Софьи Стер украсил кулон с изумрудом размером с куриное яйцо. Когда государыня Гвель увидела декана со спутницей на карнавале, то по изменившемуся выражению ее лица Луш понял, что у супруги опять случится разлитие желчи от досады. А завидовать в самом деле было чему — украшение на шее девушки оказалось очень достойным. Впрочем, о бесценном камне Луш подумал уже постфактум, когда поздней ночью готовился ко сну в своих покоях — а пока он стоял в центре пышно украшенного зала и смотрел сквозь прорези маски на гостей. Каких только личин тут не было! Духи небесные едва не парили над паркетом на огромных белоснежных крыльях, морские девы в разноцветных рыболовных сетях на голое тело кокетничали с языческими воинами в высоких шлемах, а от цветов, тропических птиц и диких животных вообще было не протолкнуться. Среди роскоши карнавала Софья — без маски, в изящном, но простом платье — казалась самим воплощением искренности, чистоты и правды. Луш откровенно ею любовался — так не могут оторвать глаз от произведений гения, так смотрят на цветущее весеннее дерево после долгой холодной зимы, думая одновременно обо всем и ни о чем, не говоря ни слова и понимая всей душой: как хорошо, что я еще не умер, как хорошо, что я до этого дожил.

Луш никогда не испытывал никаких романтических чувств. Натура ли была такова, или воспитание, но он оставался холоден ко всем тем эмоциям, что так красочно описывают поэты, и в юности, когда все перебаливают восторженной любовной лихорадкой, не получил иммунитета к этой болезни. Даже с собственной супругой у него никогда не было ничего, хотя бы близко похожего на пылкую и страстную любовь. В один прекрасный день отец сказал, что пора жениться и назвал имя Гвели, девушки из благородного древнего рода, жених и невеста обменялась портретами и парой любовных писем, наскоро состряпанных по шаблону и с грамматическими ошибками — и довольно, пора венчаться. Все строго и спокойно, по старинному брачному обычаю, все как у людей. Теперь же собственный благоговейный трепет почти пугал его — Лушу казалось, что если он подойдет к этой девушке, дотронется до нее, возьмет за руку, не говоря уже о большем, то у него просто остановится сердце.

Он как никто другой имел все права на эту красоту. Государю великой державы не принято отказывать, ни в коем случае — да он и не сделал бы с ней ничего дурного. Разве садовник, холя и лелея драгоценную розу, думает о том, как сломать ей стебель или оборвать лепестки? Ни в коем случае. Поэтому Луш испытывал значительный моральный дискомфорт, глядя, как его розой владеет — другой. Государь люто ненавидел декана инквизиции, и у него в душе все переворачивалось и кипело от гнева, когда проклятый Торн с полным на то правом брал Софью за руку, обнимал ее в танце, что-то небрежно говорил, а девушка слушала, кивала и улыбалась той тихой особенной улыбкой, что словно озаряла ее лицо теплым ласковым светом. Это ненадолго, думал Луш, с усилием отводя взгляд от Софьи и раскланиваясь с многочисленными настырными придворными, которые его совершенно не интересовали. В нем словно пробудилась темная уверенность в том, что нужно просто наложить лапу и прорычать: мое! — и чудесная роза будет расти в его саду.

Пока государь размышлял о том, как бы спровадить Торна с карнавала куда подальше, окаянный декан что-то сказал Софье на ухо и оставил ее развлекаться в одиночестве, с твердой уверенностью двинувшись в сторону фуршета. Луш пылко возблагодарил Заступника — вин на столах было довольно, значит, декан, истинный поклонник выпивки на дармовщинку, на своих ногах оттуда не уйдет — и, выждав некоторое время для приличия, отправился к девушке. Софья тем временем успела выскользнуть из бального зала на лестницу и с искренним интересом рассматривала мраморные статуи античных богов и героев, которые во множестве украшали коридор и лестничные площадки.

— Звезда снова освещает мой вечер? — произнес Луш. Софья встрепенулась и сделала реверанс. Было видно, что девушка смущена вниманием со стороны его величества.

— Добрый вечер, сир, — негромко промолвила она, не поднимая на него глаз. Луш подошел ближе и ощутил ее запах — очень тонкие и дорогие духи, сквозь которые едва уловимо пробивался теплый аромат ее кожи.

— Как вам нравится во дворце? — спросил Луш. Софья улыбнулась и осмелилась, наконец, посмотреть ему в лицо. Удивительные медовые глаза были ласковы и благожелательны.

— Тут очень красиво, ваше величество, — сказала она с нескрываемой радостью ребенка, попавшего в лавку со сладостями. — Картины просто изумительные. И статуи… Я раньше видела статуи только в церкви, но там не такие…

Ну еще бы там были такие, мысленно хмыкнул Луш, рассматривая вместе с Софьей колоссальную скульптуру Всепобеждающего духа. Статуя выглядела живой — казалось, крылатый посланник Заступника вот-вот сорвется с пьедестала и обрушит гнев небес на головы несчастных грешников. Софья рассматривала его с благоговейным страхом. Удивительно, думал Луш: она жила на соседней улице, гнусный инквизитор просто пошел и купил ее. А я и не знал, что она есть… И не заметил бы ее, встреться мы на улице.

— А вы любите цветы, Софья? — осведомился Луш. Девушка кивнула и радостно ответила:

— Очень люблю, ваше величество. Но, к сожалению, они уже отцветают. А так жалко…

Лето в Аальхарне было недолгим, и местные цветы постепенно увядали, грустно склоняя головы к траве. Луш довольно улыбнулся и взял девушку под руку — Софья вздрогнула от неожиданности, но руки не отняла.

— Тогда вам стоит побывать во дворцовой оранжерее, — произнес государь и повлек Софью к лестнице.

Успев за два часа карнавала устать от шума и пестроты масок, Гвель присела на кресло в той части зала, которая традиционно отводилась для отдыха монарших особ и принялась приводить в порядок макияж, который, впрочем, нисколько не нуждался в коррекции. Настроения развлекаться и веселиться не было. Никакого. Гвель чувствовала, что сейчас расплачется. Фрейлины, которые при ее появлении заговорили было об искусстве и нашумевшей трагедии Дрегиля, дружно умолкли, повинуясь нервному мановению кисточки для пудры в руке госпожи.

И все ведь смотрят на эту гадкую девчонку! Даже старики министры, из которых еще в прошлом веке песок сыпался, глазок своих масленых с нее не сводят, что уж говорить о молодежи! Гвель шмыгнула носом и энергично плюнула в коробочку с тушью для ресниц, представляя, что плюет в физиономию этой девки. Так ей, так! Сперва бриллианты, а затем изумруд. И какой изумруд! Такого даже языческие государи не носили, а они-то знали толк в драгоценностях. Кому нужны эти жалкие камешки, которые сейчас украшают шею и руки государыни? Никто на них не смотрит, никто ее не видит, никому она не нужна — даже собственному мужу, который уже куда-то удрал под шумок. Наверняка напивается с кем-нибудь из старых приятелей, а до жены и дела нет.

— Ваше величество, добрый вечер.

Гвель оторвалась от своего зеркальца и увидела декана Торна. Ну надо же, трезвый. Кто б мог подумать. Вроде совсем недавно все кабаки в столице обошел — а еще лицо высокого звания! — а сейчас только поглядите, благородный кавалер.

— А я на вас обижена, господин декан, — без обиняков сообщила Гвель и отвернулась. Фрейлины вспорхнули со своих мест, словно стайка пестрых экзотических птичек, и разошлись, оставив владычицу вдвоем с собеседником. Шани присел рядом на банкетку и осведомился: