Бывшие крестьяне встретили в исправительно?трудовых учреждениях уже сложившиеся формы отношений, довольно своеобразный, но установившийся «нормопорядок». И, разумеется, не были приняты «истинными арестантами» за своих, так как никто из них ранее не принадлежал к потомственным «ворам», их «преступная деятельность» не имела ничего общего с «образцами» противоправного поведения.
Крестьяне всю жизнь работали на свободе, продолжали они работать и в местах заключения, до этого имели семьи, многие служили в армии. Эти обстоятельства предопределили их место. Однако, несмотря на то, что данная категория лиц не играла видной роли в преступном мире, но в условиях, когда основное внимание уделялось производству, когда труд стал обязательным для всех, когда на административно?хозяйственных и иных должностях использовались заключенные, «воры» не могли не приблизить их к себе. Они хорошо понимали: можно не работать (члены бригад за числившихся в них «авторитетов» безропотно отрабатывали), получать благодарности, высокий паек, зачеты[136] исключительно за счет работяг «мужиков». В отдельных случаях, когда «воры» не могли находиться в составе бригад (вследствие дисциплинарных взысканий, болезней), добросовестно трудящиеся осужденные передавали часть заработанных средств в «воровскую кассу» по заранее установленным нормам – «налогам».
Со своей стороны, авторитеты уголовной среды не давали «мужиков» в обиду другим группам осужденных или отдельным лицам. Они, как более умудренные опытом в «арестантской жизни», добровольно учили «бесов», «чертей», бывших крестьян «правильному» поведению в местах заключения, распространяя среди них субкультурные традиции и обычаи. «Мужик», естественно, начинал думать, что, как верно подмечает В. Шаламов[137], «блатари» и есть носители лагерной правды, что они единственная сила в лагере, и материальная, и моральная. Кроме начальства. Поэтому «мужики», в большинстве своем, услуживали «ворам», работали за них, подражали им в поведении, безропотно платили «налоги». Разумеется, никто из них не подозревал, что, как основная работоспособная масса населения лагерей, они служили лишь «пьедесталом» для представителей преступного мира, укрепляли их привилегированное положение.
Третью ступень в иерархии заключенных занимали «фрайера» – лица, не принадлежащие изначально к «воровскому сообществу». К ним относились спекулянты, коммерсанты, неопытные преступники и пр. В связи с тем, что прежний уклад их жизни, интересы, потребности во многом противоречили «воровским», долгое время «авторитеты» не признавали «фрайеров». Последним отводились весьма скромные роли «мандеров» (исполнителей поручений), они чаще всего становились жертвами обманов в карточной игре, нередко в их отношении «ворами» совершались вымогательства, грабежи и насилия различного характера. Такое поведение последних считалось обычным и, как правило, к уголовной ответственности за это они не привлекались.
В особенно сложном положении оказались осужденные из числа интеллигенции, в 30?40?е гг. их называли «троцкистами», «оппортунистами», «фашистами»[138]. В глазах «воров» они оставались все теми же «начальниками», попавшими в беду, и поэтому «авторитеты» относились к ним с нескрываемой неприязнью и злобой. Привычные преступники думали, что эти «антисоветчики» склонны исправить свое положение наушничеством. В этом мнении их укрепили политзаключенные, осужденные за период с 1936 по 1938 г., многие из которых подчеркивали свою преданность Сталину и партии. Всякий из «политических» обрекал себя на различные унижения, если отступал от утвердившихся неформальных правил. «Политические» в местах лишения свободы не относились к самостоятельной категории. Они, по понятным причинам, выпадали из установившейся стратификации лиц, отбывающих наказание, вели обособленный образ жизни. Благополучие, защищенность политзаключенного от преступных посягательств зависели от его личных качеств и от степени усвоения им правил тюремно?лагерной жизни. Тех же, кто не смог приспособиться к лагерной подкультуре, презрительно именовали: «Асфальт?Тротуарович», «Баклажан?Помидорович», «Сидор?Поликарпович», «Уксус?Помидорович» и т. п. Кличка «Асфальт?Тротуарович» чаще всего применялась к инженеру, «Сидор?Поликарпович» – к славянину, «Баклажан?Помидорович» – к любому кавказцу.
Вражда между репрессированными лицами и привычными преступниками являлась следствием целенаправленных действий властей, подчеркнуто предпочитавших «уголовников» политзаключенным. Это нашло свое выражение в официальной исправительно?трудовой политике государства. Так, на съезде советских юристов в 1926 г., прокурор Н. В. Крыленко заявил, что относительно заключенных из классово?враждебных элементов исправление бессильно и бессмысленно. Кроме того, в источниках массовой пропаганды лица, осужденные по политическим мотивам, представлялись «врагами народа». Радио и печать того времени клеймили этим термином жертв сталинских репрессий, и тем самым формировали общественное мнение о необходимости ведения с ними беспощадной борьбы. Отсюда и для работников исправительно?трудовых учреждений они являлись «врагами народа», что порождало безразличное отношение к их судьбам. Между тем в отдельных ИТЛ администрацией все же предпринимались попытки оградить политзаключенных от «блатарей»[139], но повсеместного распространения данная практика не получила.
Таким образом, в 30?е гг. жизнь осужденных в местах лишения свободы подчинилась вновь сформированному и окрепшему единому «воровскому закону». «Закон» безраздельно господствовал, и никто не осмеливался нарушать его. «Воры» окончательно утвердились в качестве своеобразных «князей» преступного мира. Остальные же лица, отбывавшие наказание, рассматривались по восходящей к «авторитетам» линии. Такая ситуация просуществовала вплоть до 1941 г.
§ 4. Кровная вражда в преступном мире или «сучья война»
Колония для рецидивистов – поселок Понил, печально известный в преступном игре как «долина смерти». У работников правоохранительных органов и осужденных сохранилась поговорка – «Кто на Пониле не побывал, тот – и жизни не понял». И это в немалой мере действительно так.
Поселок этот находится на Северном Урале, до ближайшего населенного пункта – 150 километров, окружен он со всех сторон топями, болотами, как будто сама природа создала островок для отверженных людей, чтобы приумножить их лишения и страдания.
Именно там, будучи молодым человеком, я и услышал впервые о «сучьей войне». Конец августа, уже осеннее солнце катилось за сопку. Мы сидели вдвоем в распадке у костра – я и начальник оперативно?режимного отдела майор Марокин. День был тяжелый, и он, старший по званию, предложил мне, месяц как из учебного заведения, заварить «купца» – крепкий чай, но, видя, как я неумело обращаюсь с «самоваром», взял у меня из рук железную банку с заваркой и довел ее на костре до «нормы». Затем подал мне обжигающий губы напиток. Он был густой и горький, с непривычки я поперхнулся.
– Ты что же, фрайер, делаешь, – засмеялся майор, играя под блатаря, – тебе же чифир не сука подал!
Я промолчал, не зная, как реагировать. Марокин хлопнул меня по плечу:
– Не обижайся, – посерьезнев, добавил, указав рукой на склон, где находится лагерное кладбище. – Они, эти суки, вон где лежат. А рядом с ними – воры. В 50?х гг. их вагонетками вывозили из зоны, в период сучьей войны.
Тогда я впервые услышал об этом и, конечно же, не предполагал, что «суки» и «воры», их жизненные проблемы, их кровавое единоборство станут когда?нибудь предметом моей деятельности и исследований.
В начале Великой Отечественной войны, в соответствии с Указами Президиума Верховного Совета СССР от 12 июля и 24 ноября 1941 г. из мест лишения свободы были досрочно освобождены различные категории заключенных для отправки на фронт (около 25 % от общего числа). В течение 1942–1943 гг., по специальным решениям Государственного Комитета Обороны, освобождается еще около 10 % осужденных. В числе «специального контингента», мобилизованного в армию, оказалось и немало «воров». Кроме того – в военный период, в результате усилившегося давления администрации, отдельные «воры» были вынуждены начать работать[140].
