— Заткнись, идиот, — пробормотал Норман.

— Слушаюсь, кэп, — откликнулся эль торо и послушно умолк.

Норман повернулся и медленно зашагал в глубь коридора. По пути ему попадались другие комнаты — гостиная, столовая, небольшая библиотека — но все они были пусты. И кухня в конце коридора тоже, и теперь перед ним возникла новая проблема: где и как отыскать то, что ему нужно?

Он сделал глубокий вдох, закрыл глаза и постарался сосредоточиться (и еще попытался вытолкнуть из черепной коробки головную боль, которая усиливалась, мешая думать). Ему хотелось курить, но он не рискнул зажечь сигарету; черт их знает, не стоят ли на каждом углу этого борделя детекторы дыма, которые сорвутся на бешеный вой, как только учуют табак.

Он сделал еще один глубокий вдох, наполняя воздухом легкие до самого донышка, и вдруг сообразил, чем пахнет в этом доме: здесь царит не запах пыли, а запах женщин — женщин, запертых в течение долгого времени в компании себе подобных и в попытке отгородиться от внешнего мира, образовавших некую закрытую коммуну, исповедующую ханжескую мораль. Здесь смешались запахи крови, спринцовок, саше, лака для волос, дезодорантов и духов с шлюховатыми названиями вроде «Мой грех», «Белые плечи» или «Одержимость». В воздухе витал аромат овощей, которыми они питаются, и фруктового чая, который они пьют; ощущался запах, напоминающий, скорее, не пыль, а дрожжи, запах ферментации, и все это соединялось, образуя единый дух, который невозможно вывести никакими чистящими средствами: дух женщин, живущих без мужчин. Он мгновенно заполнил ноздри, горло, легкие, заполнил его сердце, удушая, вызывая чувство тошноты, от которого Норман едва не потерял сознание.

— Возьми себя в руки, кэп, — прикрикнул на него Фердинанд. — Ты всего лишь унюхал запах вчерашнего соуса для спагетти. Христос-свистос, с кем я связался!

Норман шумно выдохнул, сделал еще один вдох и открыл глазе. И действительно, соус для спагетти. Красный соус с кровавым запахом. Но это именно соус для спагетти, не более.

— Извини. Мне на минутку стало не по себе. — сказал он.

— Ничего удивительного, — согласился старик Ферди, и теперь в его пустых глазницах Норману померещилось сочувствие и понимание, — Итак, здесь Цирцея превращает людей в свиней. — Маска повернулась на руке Нормана, озираясь вокруг. — Та, именно стесь.

— О чем это ты?

— Да так. Не обращай внимания.

— Я не знаю, куда идти, — признался Норман, оглядываясь вместе с быком. — А время поджимает, но, черт бы их побрал, дом такой большой! Комнат двадцать, не меньше.

Фердинанд направил рога в сторону двери напротив кухни.

— Попробуй заглянуть сюда.

— Какого черта, это, наверное, кладовка.

— Я так не думаю, Норм. Вряд ли они стали бы вешать на дверь кладовки табличку «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН», как ты думаешь?

А бык ведь прав. Норман подошел к двери, на ходу снимая маску с руки и заталкивая ее в карман (и заметив большую кастрюлю из-под спагетти, оставленную для просыхания на полке над мойкой), затем постучал в дверь. Тишина. Он попробовал повернуть дверную ручку. Она легко поддалась. Он открыл дверь, похлопал ладонью по стене справа, нащупал выключатель и зажег свет.

Подвешенная под потолком люстра осветила письменный стол— настоящий динозавр, — заваленный горами бумажного мусора. На куче бумаг балансировала золоченая табличка «АННА СТИВЕНСОН», внизу стояла другая надпись: «БЛАГОСЛОВИ ЭТУ МЕССУ». Висевшая на стене фотография изображала двух женщин, в одной Норман без труда узнал покойную великую Сьюзен Дэй. Другой оказалась седоволосая сучка с газетного фото, та, которая смахивала на Мод. Две шлюхи обнимались и с улыбкой преданно заглядывали в глаза друг другу, как истинные лесбиянки.

Боковую стену кабинета занимали шкафы для бумаг. Норман приблизился к одному из них, опустился на колено и потянулся было к шкафу, помеченному буквами Д-Е, затем остановился. Роуз больше не пользуется фамилией Дэниеле. Он не мог вспомнить, откуда ему это известно: то ли Фердинанд сообщил, то ли он сам пришел к такому выводу по каким-то признакам или благодаря интуиции, но знал он это наверняка. Она вернулась к своей девичьей фамилии.

— Ты до последнего дня своей жизни останешься Роуз Дэниеле, — пробормотал Норман негромко, дергая дверцу шкафа с буквой М. Дверь не хотела открываться. Она была заперта.

Проблема, но довольно мелкая. Ой найдет в кухне что-нибудь, чтобы взломать дверцу. Норман повернулся, собираясь выйти из кабинета, но вдруг замер: его взгляд привлекла плетеная корзинка, стоявшая на углу стола. С ручки корзинки свисала карточка, на которой готическим шрифтом было написано: «ОТПРАВЛЯЙСЯ В ПУТЬ, ПИСЬМЕЦО». В корзинке лежало несколько готовых к отправке писем, и под конвертом, адресованным дирекции компании кабельного телевидения «Лейкленд», он увидел следующее:

/ендон

/рентон-стрит

«…ендон?»

«Макклендон?»

С выпученными от возбуждения глазами он выхватил письмо, перевернув корзинку и высыпав ее содержимое на пол.

Да, Макклендон, Боже мой — Рози Макклендон! А чуть ниже уверенным разборчивым почерком адрес, ради которого он готов пройти все муки ада: 897, Трентон-стрит.

Из-под груды оставшихся листовок, рекламировавших приуроченный к началу лета пикник «Дочерей и сестер», торчало хромированное лезвие ножа для вскрытия писем. Норман схватил нож, вспорол конверт и, не думая, сунул его в задний карман брюк. В то же время он снова вытащил маску и надел ее на руку. В конверте находился

один-единственный фирменный бланк со стандартной шапкой, на котором имя АННА СТИВЕНСОН было написано более крупным шрифтом, чем название «Дочери и сестры».

Норман бегло взглянул на это маленькое проявление тщеславия, затем принялся водить маской над текстом письма, позволяя Фердинанду читать его. Почерк Анны Стивенсон оказался крупным и изящным— кое-кто, наверное, счел бы его даже слегка вычурным. Влажные и липкие от пота пальцы Нормана дрожали и конвульсивно сжимались внутри маски Фердинанда, заставляя быка корчиться в уродливых гримасах и ужимках.

"Дорогая Рози!

Мне просто захотелось написать вам несколько строк в ваше новое жилище (ибо мне известно, насколько важными являются такие первые письма!) и сказать вам, как я счастлива, что вы пришли к нам в «Дочери и сестры», как счастлива я, что мы смогли оказать вам помощь. Мне также хотелось сообщить, как я ужасно обрадовалась вашей новой работе, — меня не оставляет предчувствие, что вы не задержитесь на Трентон-стрит слишком долго!

Каждая попадающая в «Дочери и сестры» женщина обновляет жизнь других — тех, кто сопровождает ее в период залечивания душевных ран, и тех, кто появится после ее ухода, поскольку все женщины оставляют после себя частичку собственного опыта, силы и надежды.

Моя надежда состоит в том, чтобы видеть вас часто, Рози, и не потому, что до полного выздоровления вам предстоит пройти еще долгий путь, не потому, что вас обуревает множество чувств (главенствующим среди них, смею предположить, является гнев), с которыми вы пока не справились; но потому, что ваш долг — передавать другим то, чему научились здесь, Вероятно, мне нет нужды напоминать вам обо всем этом, но…"

Тишину нарушил щелчок — довольно слабый, но показавшийся ему оглушительным. За щелчком последовал другой звук: пи-пи-пи-пи. Сработала сигнализация. У Нормана появилась компания.

Анна совершенно не обратила внимания на зеленый «темпе», припаркованный у тротуара в полутора кварталах от дома «Дочерей и сестер». Она полностью отдалась во власть собственной фантазии, глубоко погрузившись в пучину грез, о которых не рассказывала никому, даже личному терапевту, — грез, которые она приберегала на такие ужасные дни, как сегодняшний. В них она представляла себя на обложке журнала «Тайм». Но не свой снимок, а написанный маслом портретный набросок, выдержанный в голубых тонах (голубой больше всего ей к лицу, а легкая расплывчатость портрета скроет полноту, которая, несмотря на все старания, в течение последних двух или трех лет безжалостно расправлялась с ее талией, некогда вызывавшей зависть окружающих). На портрете она оглядывалась через левое плечо, позволяя художнику потрудиться над ее красивым профилем, и волосы ниспадали на правое плечо снежной лавиной. Возбуждающей снежной лавиной.