Бивер мгновенно обмяк. Норман оглянулся в поисках его напарники и увидел нечто невероятное: тот исчез.

Норман со сверкающими глазами повернулся в другую сторону и заметил старшего копа. Тот очень медленно шагал по тротуару, вытянув перед собой руки, как зомби в фильме ужасов. Норман сделал полный оборот на пятках, высматривая свидетелей происходящей комедии. Улица оставалась пустынной. От парка доносились крики и голоса веселящихся подростков, раздавались притворно возмущенные визги девушек, которых в тумане лапали их приятели, но это не проблема. Пока что ему фантастически везло. Если удача не изменит и на протяжении ближайших сорока пяти секунд, от силы минуты, он вернется домой свободным.

Норман догнал старшего полицейского, который остановился, чтобы в очередной раз попытаться вытащить из горла принадлежавший Анне Стивенсон нож для открывания писем. Он умудрился преодолеть расстояние в двадцать пять ярдов.

— Офицер! — позвал его Норман негромким взволнованным голосом, дотрагиваясь до локтя.

Полицейский резко обернулся. Его остекленевшие глаза едва не вылезали из орбит; такие глаза, мелькнуло в голове у Нормана, могут принадлежать крупному дикому зверю, чья голова в качестве трофея украшает дом опытного охотника. Алая кровь залила форму полицейского от шеи до колен. Норман не мог понять, каким образом тому удается оставаться живым, более того, находиться в сознании. «Должно быть, на Среднем Западе копов делают из более прочного материала», — подумал он.

— Ма-ы! — настойчиво промычал раненый коп. — Ма-ы! Скоэ! Вы-ва помоу!

Голос его, сдавленный и булькающий, звучал на удивление мощно. Норман даже понимал, чего требует от него старый коп. Да, он, разумеется, допустил ошибку, непростительный промах, достойный разве что зеленого новичка, и тем не менее Норман подумал, что был бы счастлив работать с ним в паре. Когда полицейский пытался говорить, торчащая из горла рукоятка ножа дергалась вверх-вниз, и ее движения напомнили Норману шевелящиеся губы резиновой маски, когда он манипулировал ими с помощью собственных пальцев.

— Да-да, конечно, я вызову подмогу, — заверил его Норман с мягкой, убедительной искренностью. Он крепко взял копа за руку. — Но пока что давай отведем тебя назад в машину. Идем. Сюда, офицер. — Он хотел было назвать его по имени, но не знал, как того зовут; нагрудный знак с именем залило кровью. А назвать его «офицером Элом» было бы смешно. Норман снова настойчиво дернул раненого за руку, и тот повиновался.

Он повел шатающегося, истекающего кровью патрульного с торчащим из горла ножом к черно-белому «чарли-дэвиду», каждую секунду ожидая, что из становящегося все более плотным и непроницаемым тумана вынырнет кто-то: мужчина, решивший заглянуть в магазин по соседству за упаковкой пива, женщина, возвращающаяся из кинотеатра, кто-то из пацанов, идущих домой после свидания (возможно — Боже, спаси короля, — состоявшегося в парке развлечений в Эттингере), — а когда это случится, он будет вынужден прикончить и случайных свидетелей. Как только начинаешь убивать людей, процесс продолжается без конца; первое убийство распространяет вокруг себя круги, словно брошенный в воду камень.

Но никто не появился из тумана. Слышались одни только бестелесные голоса, доносившиеся из-за туманной завесы со стороны Брайант-парка. И это чудо, как и то, что офицер Эл все еще держался на ногах, несмотря на хлеставшую из него, как из подколотой свиньи, кровь; тянувшиеся за ним ручьи крови были такими большими, что в некоторых местах образовались настоящие лужи, поблескивающие, словно пролитое машинное масло, под тускло светящимися уличными фонарями.

Норман задержался на секунду, чтобы подобрать с земли упавшую фуражку Бивера, а проходя мимо открытой водительской дверцы черно-белого полицейского автомобиля, нырнул через опущенное окно внутрь салона и выдернул связку ключей из замка зажигания. Она оказалась довольно внушительной, ключей на кольце было так много, что они торчали во все стороны, будто солнечные лучи на детском рисунке, сделанном мелком на асфальте, однако Норману без труда удалось найти тот, которым открывался багажник автомобиля.

— Сюда, сюда, — подбодряюще прошептал он. — Идем, еще немножечко, а потом я вызову подмогу.

Он ожидал, что коп не сумеет дойти до машины и свалится, потеряв сознание, но этого не случилось. Впрочем, раненый полицейский оставил бесполезные попытки извлечь застрявший в горле нож.

— Аккуратнее, офицер, здесь тротуар, можно споткнуться.

Полицейский осторожно сошел на проезжую часть. В тот момент, когда подошва его форменного ботинка коснулась асфальта, рану вокруг лезвия ножа прорвало, она открылась, как рыбье брюхо, и мощная струя крови выплеснулась на воротник рубашки.

«Теперь я еще и убийца полицейского», — мелькнуло в голове у Нормана. Он ожидал, что мысль подействует на него угнетающе, но ничего подобного не произошло. Наверное, потому, что дальней, потаенной и более мудрой частью сознания он понимал, что в действительности не убивал этого крепкого хорошего офицера полиции; смерть его — дело рук кого-то другого. Чего-то другого. Скорее всего, виноват бык. Чем дольше Норман обдумывал новую мысль, тем вероятнее она ему казалась.

— Секундочку, офицер, мы уже пришли.

Коп послушно остановился у багажника автомобиля. Норман сунул ключ в прорезь замка и открыл крышку. Внутри валялись запасное колесо (гладкое, как задница новорожденного), домкрат, два пуленепробиваемых жилета, пара ботинок, зачитанный до дыр старый номер «Пентхауза», коробка с инструментами, рация, в которой не хватало половины внутренностей. Короче, самый обычный багажник полицейской машины, ничем не отличающийся от тех, какие ему приходилось видеть раньше. Однако как и во всех других таких багажниках, в нем обязательно оставалось место еще для одного предмета. Пока напарник Бивера, пошатываясь, молча стоял за его спиной, уставившись невидящими глазами в какую-то удаленную точку, как будто узрел место, где заканчивается его прежний путь и начинается новый, Норман сдвинул коробку с инструментами в одну сторону, рацию в другую, подсунул домкрат под запасное колесо и оглядел образовавшееся свободное место, прикидывая, поместится ли человек, для которого оно предназначено.

— Сойдет, — решил он. — Хорошо. Но мне понадобится твоя фуражка, ты не возражаешь?

Коп ничего не сказал в ответ, лишь качнулся назад, в этот раз чуть сильнее, однако мать Нормана, эта застенчивая стерва, любила повторять; «Молчание — знак согласия», и Норман счел ее изречение вполне уместным и гораздо более безобидным,

нежели отцовское: «Кто способен пописать самостоятельно, тот мне годится». Норман снял с патрульного фуражку и напялил ее на собственный бритый череп.

— Кггг, — выдавил полицейский, протягивая перепачканную руку и показывая ее Норману. Глаза его не сдвинулись с места; казалось, они существовали отдельно от хозяина и находились где-то очень далеко.

— Да, я вижу, кровь, проклятый бык, — проговорил Норман и подтолкнул копа к открытому багажнику. Тот свалился как подкошенный; одна дергающаяся нога свесилась через край. Норман согнул ее в колене, засунул в багажник и захлопнул крышку. Затем вернулся к салаге. Младший из двоих копов пытался встать, хотя его глаза свидетельствовали о том, что сознание к нему не вернулось. Из глаз текла кровь. Норман опустился на одно колено, взялся за шею салаги и сжал пальцы. Полицейский повалился на спину. Норман сел на него верхом, не ослабляя хватки. Когда Бивер перестал двигаться, Норман прижался ухом к его груди. Он услышал три разрозненных толчка, беспорядочных, словно предсмертные прыжки выброшенной на берег рыбы. Со вздохом Норман опять сдавил шею младшего копа, пережимая большими пальцами трахею. «Сейчас на нас кто-нибудь наткнется, — подумал он, — сейчас кто-нибудь наверняка появится», но никто не вынырнул из тумана. Из укутанного белым одеялом тумана Брайант-парка донесся чей-то голос, обозвавший кого-то сукиным сыном, и в ответ раздался дружный визгливый девчоночий смех, такой, каким смеются только алкоголики и умственно неполноценные, но этим все и ограничилось. Норман снова склонился над телом младшего полицейского и прижался ухом к груди. Парнишка должен исполнить роль декорации в предстоящем спектакле, и Норману не хотелось, чтобы декорация ожила в самый неподходящий момент.