Это было выполненное маслом полотно в деревянной раме около трех футов в ширину и двух в высоту.

Слева картину подпирали остановившиеся старые часы, справа к ней прислонился маленький обнаженный херувим. Повсюду стояли другие картины (старая пожелтевшая фотография Собора Святого Павла, написанные акварелью фрукты в вазе, гондолы, рассекающие рассветную гладь канала, картина охоты), но она ничего не замечала. Все ее внимание поглотила картина, изображавшая женщину на холме, и только она. И по сюжету, и по исполнению она мало чем отличалась от картинок, постепенно гниющих на полках ломбардов, антикварных лавок и придорожных сувенирных сараев, сотнями разбросанных по всей стране (и по всему миру, если на то пошло), однако эта картина притягивала к себе ее взгляд, наполняя разум чистым, возвышенным трепетом, который способны пробуждать лишь произведения высочайшего искусства: песня, вызывающая слезы, рассказ, позволяющий отчетливо увидеть мир глазами автора, стихотворение, переполняющее человека радостным ощущением жизни, танец, на несколько минут заставляющий нас забыть о неминуемой смерти.

Ее эмоциональная реакция оказалась настолько неожиданной, настолько горячей и совершенно не связанной с прошлой, полной практицизма жизнью, что в первый миг разум ее словно споткнулся, не зная, как справиться с этим непредвиденным всплеском чувств. Секунду-другую она походила на трансмиссию, резко переведенную на нейтральную передачу — двигатель ревет, как сумасшедший, но ничего не происходит. Затем срабатывает сцепление, и трансмиссия становится на свое место.

«Наверное, мне хочется повесить ее в своем новом доме, поэтому я так разволновалась, — подумала она. — Эта картина — как раз то, что мне нужно, чтобы он стал по-настоящему моим».

Она с жадной благодарностью ухватилась за подвернувшуюся мысль. Верно, в новой квартире будет всего одна комната, но ей обещали, что комната будет большая, с маленькой кухней в нише и отдельной ванной. В любом случае это первое жилище за всю жизнь, которое она по праву сможет назвать своим, и только своим. Это очень важно, и от этого все предметы, которые она подбирает для своего нового дома, тоже приобретают огромную важность… и первый предмет самый важный, потому что он задает тон всему остальному.

Да. Как бы ни расписывали ее будущую квартирку, все славословия не способны изменить тот факт, что до нее там проживали, сменяя друг друга, десятки одиноких бедных людей, и то же самое продолжится после нее. И все же новый дом станет для нее очень важным местом. Последние пять недель являлись неким промежуточным периодом, переходом от старой жизни к новой. Въезд в квартирку, которую ей обещали, — по-настоящему начало ее новой жизни, ее самостоятельной жизни… и эта картина, которую Норман никогда не видел, о которой не выносил своего безапелляционного суждения, картина, принадлежащая ей, станет символом новой жизни.

Вот таким образом ее рассудок — здравый, практичный, категорически отвергающий все, хотя бы отдаленно напоминающее сверхъестественное, не допускающий даже мысли о существовании мистики, — одновременно объяснил, рационализировал и оправдал ее неожиданную реакцию на увиденную картину с изображением стоящей на холме женщины.

Из всех выставленных на стеллажах картин только эта была под стеклом (Рози вспомнилось, что писанные маслом холсты обычно не прячут под стекло — кажется, они должны дышать или что-то в этом роде), в левом нижнем углу был наклеен желтый ценник: «75».

Она протянула обе руки (которые слегка вздрагивали) и взялась за рамку. Осторожно сняв картину с полки, она вернулась с ней к прилавку. Старик с потрепанным портфелем все еще стоял на своем месте и по-прежнему наблюдал за ней, но Рози едва замечала его. Она подошла прямо к прилавку и бережно опустила картину перед Биллом Штайнером.

— Нашли что-то по вкусу? — спросил он. — Да. — Она постучала пальцем по ценнику в углу рамки. — Здесь написано семьдесят пять долларов и стоит знак вопроса. Вы

сказали, что готовы дать за кольцо пятьдесят долларов. Не захотите ли вы поменяться, я вам — вы мне. Мое кольцо за вашу картину?

Штайнер обошел прилавок, поднял откидную доску и приблизился к Рози. Он посмотрел на картину с таким же вниманием, как несколько минут назад изучал ее кольцо… но в этот раз в его взгляде читалось явственное удивление.

— Что-то я ее не помню. По-моему, я вообще ее раньше не видел. Должно быть, старик раздобыл где-то. В нашем семействе он считается истинным ценителем искусства. Я же — всего лишь жалкий торговец.

— Значит ли это, что вы не можете…

— Торговаться? Прикусите язык! Да я готов торговаться с кем угодно весь день с утра до вечера, если бы мог. Но в этот раз не стану. Я счастлив сообщить вам, что с радостью приму предложенные вами условия — даже баш на баш. И мне не придется смотреть, как вы уходите от нас, волоча за собой пудовую тяжесть, оставшуюся после неудачной сделки.

И тут она совершила еще один поступок, которого никогда раньше не совершала: Рози обхватила Билла Штайнера за шею и с чувством чмокнула в щеку.

— Спасибо огромное! — воскликнула она. — Вы не представляете, как я вам благодарна!

Штайнер рассмеялся:

— О Господи, всегда к вашим услугам. Если не ошибаюсь, впервые покупатель так эмоционально благодарит меня в этих пыльных стенах. Может, вас заинтересует еще что-то из картин?

Пожилой мужчина с портфелем — тот, которого Штайнер назвал Робби, — приблизился к ним и посмотрел на картину.

— Если учесть, что большинство посетителей, уходя, готовы обругать тебя на чем свет стоит, можешь считать этот поцелуй подарком судьбы, — сказал он.

— Так я и сделаю, — кивнул Билл. Рози почти не слышала их слов. Она лихорадочно шарила в сумочке, разыскивая скомканную салфетку с завернутым в нее кольцом. Поиск занял гораздо больше времени, чем следовало ожидать, потому что взгляд ее то и дело возвращался к картине на прилавке. Ее картине. Впервые она подумала о комнате, в которую скоро переедет, с истинным нетерпением. Ее собственный дом, а не просто койка среди десятков таких же. Ее собственный дом и ее собственная картина, висящая на стене. «Первым делом я повешу картину, — подумала она. — Да, я повешу ее в первую очередь». Развернув салфетку, она протянула кольцо Штайнеру, но он некоторое время не видел протянутой руки; он внимательно рассматривал картину.

— Это оригинальное полотно, не копия, — произнес он, — и, по-моему, очень неплохая вещь. Наверное, поэтому ее накрыли стеклом— кто-то решил, что так она лучше сохранится. Интересно, что это за здание у подножия холма? Сгоревшее ранчо на краю плантации?

— Скорее, это развалины храма, — тихим голосом выразил свое мнение старик с поношенным портфелем. — Похоже на греческий храм. Хотя наверняка судить трудно, согласитесь.

Действительно, судить было трудно, потому что здание, о котором шла речь, почти до самой крыши пряталось за порослью молодых деревьев. Пять колонн на переднем плане увивал дикий виноград. Шестая, расколовшаяся на куски, лежала в зелени. Рядом с рухнувшей колонной валялась упавшая статуя, почти полностью скрытая травой и густым кустарником, виднелось только плоское каменное лицо, обращенное к грозовым тучам, которыми художник щедро наполнил небо.

— Да, — согласился Штайнер. — Как бы там ни было, это здание, как мне кажется, не вписывается в перспективу — слишком велико оно для картины. Старик утвердительно кивнул головой. — Но автор сделал это намеренно. Иначе ничего, кроме крыши, мы не увидели бы. А что касается рухнувшей колонны и статуи, про них вообще можно было бы забыть— зелень скрыла бы их окончательно.

Рози нисколько не интересовал фон; все ее внимание сосредоточилось на центральной фигуре картины. На вершине холма, повернувшись к развалинам храма так, что все, кто смотрел на полотно, мог видеть только ее спину, стояла женщина Ее светлые волосы были заплетены в косу. От предплечья ее изящной руки — правой — исходило яркое золотое сияние. Левую руку она подняла, и, хотя точно сказать было невозможно, зритель догадывался, что она прикрывает глаза от солнца. Весьма странно, если вспомнить о мрачном предгрозовом небе, однако, похоже, женщина подняла левую руку именно для того, чтобы прикрыть глаза. На ней было короткое, живого красно-пурпурного цвета платье — тога, отметила Рози — оставлявшее одно плечо обнаженным. Сказать что-то о ее обуви не представлялось возможным, ибо трава, в которой она стояла, доходила почти до колен, как раз до того места, где заканчивалась тога.