«Тогда как же сверчкам удалось выбраться? Ты ведь, признайся, считаешь, что именно это и произошло, верно? Что они каким-то образом попали в комнату из картины, не так ли?»

Да поможет ей Бог, но она считала именно так. Ей подумалось, что в те часы, когда она покидает комнату и оказывается среди других людей, подобная мысль не вызовет у нее ничего, кроме смеха или недоумения, но сейчас она полагала именно так: сверчки выпрыгнули из травы у ног женщины в мареновом хитоне. Что они неведомым путем перебрались из мира Мареновой Розы в мир Рози Макклендон.

«Но как? Не могли же они просочиться сквозь стекло?»

Нет, разумеется, нет. Это глупо, но… Рози протянула руки (слегка дрожащие) и сняла картину с крючка. Она унесла ее в кухонную нишу, поставила на стол, затем перевернула. Написанные углем буквы стерлись до неузнаваемости; не знай она, что раньше на оборотной стороне полотна стояло: «МАРЕНОВАЯ РОЗА», ей ни за что не удалось бы прочесть надпись.

Нерешительно и боязливо (возможно, страх присутствовал постоянно, но лишь теперь она ощутила его в полной мере) она дотронулась до бумажной подкладки. Бумага зашуршала и затрещала. Затрещала слишком сильно. А когда Рози ткнула в нее пальцами чуть пониже, туда, где коричневая бумага скрывалась под рамкой, то почувствовала, что под ней что-то есть… какие-то мелкие предметы…

Она сглотнула; горло ее так пересохло, что глотать было больно. Одеревеневшей рукой, принадлежащей, казалось, совершенно другому человеку, она выдвинула ящик кухонного стола, порывшись, нашла нож для разделки мяса и медленно поднесла лезвие к коричневой бумажной подкладке картины.

«Одумайся, дура! — закричала Практичность-Благоразумие. — Не делай этого, ты ведь не знаешь, что там обнаружится!»

Она на секунду или две прижала кончик ножа к коричневой бумаге, готовая вспороть ее, затем передумала и отложила нож. Подняв картину, посмотрела на нижнюю часть рамы, отмечая удаленным уголком сознания, что ее руки колотит сильная дрожь. То, что она увидела — трещину размером в четверть дюйма в самом широком месте — совсем ее не удивило. Она снова поставила картину на стол и, придерживая ее правой рукой, левой — более развитой и умной — поднесла нож к коричневой подкладке картины.

«Не надо, Рози! — В этот раз Практичность-Благоразумие просто стонала, — Пожалуйста, не делай этого, ради всего святого, оставь ее в покое!» Только, если задуматься, советы она дает никудышные: послушайся Рози миссис П. — Б. в первый же раз, то до сих пор жила бы с Норманом. Или умирала бы с ним.

Острием ножа она вспорола бумажную подкладку в самом низу, там, где нащупала какие-то маленькие предметы. Из-под бумаги на стол вывалилось полдюжины сверчков — четыре дохлых, один едва живой и слабо дергающий лапками, шестой вполне резвый; последний тут же прыгнул и угодил в раковину. Вместе со сверчками выпало еще несколько розовых круглых цветков клевера, несколько травинок… и кусочек упавшего с дерева сухого листа. Рози подняла его и с любопытством принялась разглядывать. Это был дубовый лист. Она почти не сомневалась.

Работая осторожно (и не обращая внимания на голос миссис Практичность-Благоразумие), она обрезала бумажную подкладку вдоль всей рамы. На стол упало еще несколько подобных сокровищ: муравьи (большей частью дохлые, но три или четыре все еще ползали), пухлый шмель, лепестки ромашки (какие отрывают от цветка, приговаривая: «Любит — не любит, любит — не любит»)… и несколько полупрозрачных белых волосков. Она поднесла волоски к свету и невольно еще крепче сжала картину правой рукой, чувствуя, как по спине пробирается дрожь, словно поступь тяжелых ног по крутой лестнице. Рози знала, что если отнесет эти волоски к ветеринару и попросит взглянуть на них под микроскопом, тот скажет, что это клочки лошадиной шерсти. Вернее, если быть точным до конца, что они принадлежат маленькому тощему пони, Пони, который в эту минуту пощипывает зеленую траву в ином мире.

«Похоже, я схожу с ума», — подумала она спокойно, и это был не голос Практичности-Благоразумия; это был голос ее собственного сознания, ее настоящего эго, В нем не ощущалось ни истеричности, ни страха; он звучал холодно, здраво, с некоторым оттенком удивления. В таком же голосовом регистре, подумала она, ее сознание отметит неизбежность смерти в тот день, когда ее приближение станет очевидным.

Но суть-то в том, что на самом деле она не верила в потерю рассудка, по крайней мере, в том смысле, в каком человек вынужден смириться, скажем, с мыслью о неминуемости смерти от раковой опухоли, когда болезнь зайдет слишком далеко. Она вспорола подкладку своей картины, и оттуда выпали пучок сухой травы, щепотка волосков и горстка насекомых — часть которых еще шевелилась. Что в этом сверхъестественного? Несколько лет назад она прочла статью в газете, где говорилось о женщине, обнаружившей под холстом старого фамильного портрета целое сокровище: совершенно не потерявшие своей ценности, даже, наоборот, увеличившие ее многократно золотые акционерные сертификаты. По сравнению с той находкой несколько жучков — сущий пустяк.

«Но ведь они живые, Рози! А как же клевер, все еще не увядший, и трава, до сих пор зеленая? Лист мертв, но ты ведь знаешь, ты думаешь, что…»

Она думала, что ветер принес его из того мира уже мертвым. На картине лето, но мертвые листья деревьев можно обнаружить в траве даже в июле. «Итак, я повторяю: я схожу с ума». Но все предметы, которые она извлекла из картины, лежат перед ней. Вот они, на кухонном столе: ничем не примечательная кучка мертвых насекомых и сухая трава. Просто мусор.

Не сон, не галлюцинация. Обыкновеннейший реальный мусор.

К тому же было еще нечто — то, к чему ей вообще-то не хотелось приближаться с мечущимися, как испуганные кролики в загоне, мыслями. Картина разговаривает с ней. Нет, не вслух, разумеется, но с самого первого момента, когда она увидела ее, картина обратилась к ней. Это так. На оборотной стороне оказалось ее имя — во всяком случае, некий его вариант, — а вчера она потратила невообразимую сумму всего лишь на то, чтобы привести свои волосы точно в такой вид, как у женщины на холсте.

С внезапной решительностью Рози вставила лезвие ножа под верхнюю планку рамы и, пользуясь им как рычагом, приподняла ее. Она остановилась бы мгновенно, если бы почувствовала сильное сопротивление — хотя бы потому, что второго ножа для разделки мяса у нее нет и ей совсем не хотелось сломать лезвие — однако гвозди, скреплявшие раму, легко поддались. Рози отсоединила верхнюю планку, придерживая стекло свободной рукой, чтобы оно не грохнулось о стол и не разлетелось на куски, и отложила ее в сторону. На стол со щелчком упал еще один дохлый сверчок. Спустя несколько секунд она держала в руках полотно. Без рамы и стекла оно оказалось дюймов тридцать в ширину и чуть меньше двадцати дюймов в высоту. Рози осторожно провела кончиками пальцев по давным-давно высохшим масляным краскам, ощущая едва заметные слои различной высоты, чувствуя даже миниатюрные бороздки, оставленные кистью художника. Ощущение было интересным и странным, но отнюдь не сверхъестественным; ее пальцы не провалились сквозь холст в другой мир.

Ее отвлек звонок купленного вчера телефона. Телефон зазвонил в первый раз, и от его пронзительного требовательного сигнала, включенного на полную громкость, Роза подскочила, издав слабый крик. Рука непроизвольно напряглась, и пальцы, которыми она ощупывала картину, едва не проткнули полотно.

Положив картину на кухонный стол, она поспешила к телефону, надеясь, что это Билл. Если так, то она, возможно, пригласит его заглянуть к ней, — пригласит, чтобы он хорошенько рассмотрел картину. И покажет ему, какой своеобразный набор вывалился из-за бумажной подкладки. Мусор. — Алло?

— Здравствуйте, Рози. — Не Билл. Голос женский. — Это Анна Стивенсон.

— О, Анна! Здравствуйте. Как поживаете?

Из раковины раздалось настойчивое трррр-трррр.

— Поживаю я плохо, — ответила Анна. — Откровенно говоря, из рук вон плохо. Случилось очень неприятное событие, и я должна рассказать вам о нем. Может, никакого отношения к вам случившееся не имеет — я всей душой надеюсь, что так оно и есть, — но как знать.