Иногда я спрашиваю у мамы, где мой отец. Мама пожимает плечами, но я знаю, что он живет где-то в Москве. Он сменил фамилию и стал крупным ученым. Ни нового его имени, ни адреса мама не знает и знать не хочет. Она выбросила его из сердца и живет только ради меня, но я знаю, как бьет по ней животная природа человеческого тела. Иногда мне хочется сказать ей, что, когда мы улетим на Большую землю, она сможет отыскать его, но я сдерживаюсь, потому что боюсь, что тогда мамины мысли будут для меня совсем непереносимыми. Мне и так становится все тяжелей и тяжелей жить рядом с ней. Странности моего поведения незамеченными не остаются, мне устраивают сеансы психотерапии, не ведая, что лучшим лекарством для меня было бы одиночество.

Периоды глухоты, когда я не слышу думы людей, наступают все реже. Самое грустное состоит в том, что люди, окружающие меня, как правило, несчастны, и несчастье это постепенно на меня давит. Непосильный груз, взваленный на слабые плечи, приводит меня к мысли о самоубийстве. И только осознание того, что смерть моя будет и маминой смертью, удерживает от необратимых поступков.

Мне становится хуже и хуже, и, наконец, когда я обнаруживаю, что периоды глухоты пропали совсем, я иду сдаваться. Иду не к маме, иду к своему наблюдающему врачу Ивану Петровичу. Дядя Ваня мне, естественно, ни капли не верит. Доказать правоту своих слов мне труда не составляет. И тогда он страшно пугается.

Страница следующая. Я иду домой, водрузив на голову только что переданный мне доктором шлем. Шлем сделан из какого-то сплава и довольно тяжел, но что значит эта металлическая тяжесть по сравнению с живой тяжестью человеческих мыслей?.. Я весел и счастлив, потому что впервые за последние три дня могу увидеть маму. Все это время меня держали в наскоро сваренной из металлических листов камере, стенки которой экранируют ауру. За эти дни для меня изготовили шлем, и я иду по аллее, время от времени поглаживая рукой его округлую гладкую поверхность, и пытаюсь представить себе, что делала без меня мама.

— Мама! — кричу я, войдя в прихожую. — Мама, это я!

Меня вдруг одолевает неудержимое желание услышать мамину радость. Это в последний раз, клянусь я себе и снимаю шлем. И с удовлетворением обнаруживаю, что ко мне вернулась глухота.

— Мама! — кричу я и пинком ноги распахиваю дверь. — Мама! Ура!!!

Обеденный стол с середины комнаты отодвинут в сторону. Вместо люстры висит под потолком неестественно вытянувшееся человеческое тело, и длинные стройные мамины ноги носками почти касаются пола.

Шлем вываливается из моих рук и с оглушительным грохотом падает на паркет. Я опускаюсь на четвереньки, подползаю к маминым ногам, обнимаю их, силясь приподнять ее. Ноги еще теплые.

— Мама! — шепчу я. — Зачем же ты?..

Мама молчит.

Страница следующая. Мы с дядей Ваней сидим у него в кабинете. На голове у дяди Вани шлем. Такой же, как у меня. Теперь все, кто встречается со мной, носят эти шлемы.

— Как ты себя чувствуешь? — осторожно спрашивает дядя Ваня.

— Нормально, — вяло отвечаю я.

Дядя Ваня пристально смотрит на меня.

— Слушай, Илья, — говорит он. — Кажется, появилась возможность помочь тебе!

— Да, — говорю я.

— Да приди ты в себя! Мать ведь уже не вернешь, а жить все равно надо.

— Да, — говорю я.

— Сейчас сюда придут два человека. Они врачи. Они увезут тебя в клинику. Там тебе сделают операцию, и ты снова станешь обычным человеком.

— Мутантом, — говорю я.

— Что?

— Обычным мутантом.

Дядя Ваня молча машет на меня рукой.

Открывается дверь. В кабинет входят двое. Здороваются, усаживаются в кресла, внимательно разглядывают меня. На головах шлемы.

— Здравствуй, Илья, — говорит один из них, высокий худощавый брюнет.

— Меня зовут доктор Анри Гиборьян. А это, — он кивает на другого, — доктор Гюнтер Бакстер. Иван Петрович рассказал тебе, зачем мы прилетели.

— Да, — говорю я.

— Ну и что ты скажешь? — Гиборьян смотрит на меня напряженно. Словно от моего ответа зависит его жизнь.

— Я согласен, — говорю я.

Они сразу оживляются, начинают улыбаться друг другу и мне. Я тоже хочу улыбнуться, но лицо не слушается.

— Сколько тебе лет? — спрашивает Гиборьян.

— Семнадцать.

— Самое время выходить в мир.

— Давненько я не бывал в Сибири, — говорит доктор Бакстер дяде Ване.

— Прекрасные у вас места!

— Да, — отвечает дядя Ваня, глядя на меня. — Места у нас удивительные!

Они прощаются с дядей Ваней. Он, слегка помедлив, протягивает руку и мне.

— Ты не хочешь взять с собой что-нибудь из личных вещей? — спрашивает меня доктор Гиборьян. — На память.

— Нет, — поспешно говорю я.

Он понимающе кивает головой.

— Самолет ждет нас, — говорит он.

Мне вдруг становится страшно. Словно я что-то украл. Хотя так оно и есть. Я украл у многих из здесь живущих их сокровенные мысли. Люди не любят воров и никогда не прощают их. Даже воров поневоле. Даже друзья. Как дядя Ваня.

Я встаю.

— До свиданья, дядя Ваня. Я еще вернусь к вам, и мы сможем поговорить без этих проклятых шлемов.

— До свиданья, Илья! Будь счастлив!

В дверях я оглядываюсь. Дядя Ваня с грустью смотрит мне вслед. И я понимаю, что встречаться со мной он уже больше не захочет. Воров не прощают.

Страница следующая. Я в клинике. Масса врачей. Сплошь мужчины. Ни одной медсестры. Все в шлемах. На мне шлема нет. Зато стены помещений, в которых я бываю, задрапированы металлизированной сеткой. Меня готовят к предстоящей операции.

Доктор Гиборьян заявляет, что такому унылому хилятику, как я, операции не вынести. Я не обижаюсь, хотя, честно говоря, всегда считал себя крепким парнем. Наверное, я казался себе таким рядом с Псом-Вовиком, Матвеем Карагулько и другими минус-мутантами.

— Тебе нужно набрать мышечную массу, — говорит доктор Гиборьян. — Чем больше масса, тем легче перенести тяготы операции. Пойдем — познакомишься с тренером…

В течение нескольких недель лечение сводится к систематическим уколам и постоянным занятиям на спортивных тренажерах. Бег, прыжки, плавание, поднятие тяжестей, восточные единоборства…

Время от времени доктора устраивают «обмер тела». Тело, естественно, мое. Проанализировав полученные данные, меняют типы физических упражнений. И опять занятия — до изнеможения, до красных чертиков в глазах. И уколы… Порой мне начинает казаться, что меня готовят не к медицинской операции, а к очередным Олимпийским играм. Вот только не знаю, по какому виду спорта. Да и допинговый контроль не пройти. Так что с соревнованиями придется подождать.

Вскоре, после очередного обмера, доктор Бакстер объявляет доктору Гиборьяну:

— Антропометрическая тождественность — девяносто пять процентов!

Гиборьян хлопает его по шлему на голове и подмигивает мне, дружески пожимает руку.

— Вот теперь ты крепок телом, — говорит он. — А как насчет духа?

Я молча пожимаю плечами. Как мама.

Страница следующая. Я лежу на операционном столе. Вдоль стен приборы, приборы, приборы. Никогда еще я не видел столько приборов. От них тянутся к моему телу тонкие пальцы разноцветных проводов и шлангов. Руки и ноги мои пристегнуты к операционному столу. Чуть в стороне я вижу внимательный глаз телекамеры. Гиборьяна не вижу.

— Генератор? — говорит доктор Бакстер.

— Вышел на режим, — отвечает невидимый мне кто-то.

— Назови себя, — говорит мне доктор Бакстер.

— Илья Муромов, — говорю я. — Плюс-мутант, уроженец Сибирского спецсанатория НИИГМ Российской Академии Наук.

— Хорошо, — говорит Бакстер. — Отлично! Через несколько часов ты мне скажешь то же самое. Но я буду уже без шлема, Как и ты сейчас. Не боишься?

— Нет, — говорю я. — Я вам верю.

Доктор кивает кому-то в сторону.

— Начали!

И я проваливаюсь в вязкую бесцветную тьму.

Страница последняя. Я лежу на койке и по некоторым малоуловимым признакам понимаю, что койка эта отнюдь не из моего дома. Слегка прихватывает левую руку. Выволакиваю ее из-под одеяла и внимательно рассматриваю. Рука как рука. Пытаюсь понять, где я и как сюда попал. Тщетно.