Когда они вошли в конференц-зал, Бедейкер бросился к своему объемистому портфелю и вынул из него красивую довольно большую коробку.
— Мой презент! — Бедейкер протянул Бестиеву коробку. — Магнитофон! Четыре скорости! — Мы все — христиане!
— Ну, спасибо, — сиял Бестиев. — Надо же! Ну, спасибо! Я-то ему золотой крестик просто так подарил, а он… Надо же!
— Бестиев такой же христианин, как я римский папа! — сказал Аркан Гайский на ухо Вовцу, но так, чтобы слышали все остальные.
Предприимчивый Колбаско мгновенно снял с руки часы «Слава» и защелкнул их на правом запястье Бедейкера.
— Мой презент! — Он поднял руку Бедейкера с подаренными часами так, как поднимает рефери на ринге руку победителя. — На двадцати семи камнях!
Индей Гордеевич сбегал в свой кабинет и приволок большой бюст Горького.
— Мой презент! — сказал он и поставил Алексея Максимовича к ногам Бедейкера.
— Это редакционный бюст, — уточнил Алеко Никитич.
— Наш презент! — поправился Индей Гордеевич, глядя на портфель австралийца.
Свищ отцепил от жены брошь и приколол ее на лацкан господину Бедейкеру.
— Наш презент! — поцеловал он гостя. — Супруженьке.
«А, хрен с ним! — крикнул Ефим Дынин и преподнес господину Бедейкеру вынутую из кармана пиджака небольшую икону XVI века. — Молись, брат, да помни почвенников!»
(Из анонимной записки на имя Н.Р.)
Растроганный Бедейкер улыбался и кланялся, принимая эти проявления искренней дружбы и расположения, повторяя бесконечно: «Спасибо, спасибо», — но из своего портфеля больше ничего не доставал.
— В таком случае поехали, — сказал Алеко Никитич переводчице.
Бедейкер и переводчица сели в выделенную гостю «Волгу», а Алеко Никитич с Глорией — в «Волгу» редакционную. Минут через пять появился Индей Гордеевич.
— Ригонда еще потанцует, — сказал он, усаживаясь. — Ее Бестиев проводит.
Прошел приблизительно час. Бедейкера благополучно сопроводили до гостиницы и завезли домой Индея Гордеевича.
— Ты отдыхай, — задумчиво сказал Алеко Никитич Глории, — а я заеду в редакцию, молодежь разгоню…
Конференц-зал опустел. За столом ел и пил Вовец, полемизируя с разомлевшим Колбаско.
— Мне твои подачки не нужны, — говорил Вовец. — Я прекрасно помню, что должен тебе шесть сорок. И я их к зиме тебе отдам.
— Кому должен — прощаю! — отвечал Колбаско.
— Унижения не терплю! — говорил Вовец. — К зиме все отдам до копейки!
— Кому должен — прощаю! — отвечал Колбаско.
— А за это могу и по роже! — говорил Вовец.
— Кому должен — прощаю! — отвечал Колбаско.
— Почему вы не идете домой? — спросил Алеко Никитич, сдирая со стены коллаж-монтаж Дамменлибена.
— Мы отпустили Аню, — сказал Вовец, — и остались на ночное дежурство, чтобы ничего не случилось…
— Ступайте домой! — почти приказал Алеко Никитич. — Несотрудникам запрещено находиться в помещении редакции в нерабочее время!
Колбаско, пошатываясь, встал.
— Я не могу идти домой, Алеко Никитич… Мне все там… напоминает об утраченном счастье…
— Не распускайте нюни, Колбаско! Проявите такое же мужество в жизни, какое вы проявляете в поэзии. Позвоните Людмилке и не валяйте дурака… Давайте я наберу номер…
Они прошли в незакрытый кабинет Индея Гордеевича.
Когда в трубке послышался сонный женский голос, Алеко Никитич передал трубку Колбаско и шепнул:
— С богом!
— Людмилка! — сбивчиво заговорил Колбаско. — Это я… Это я, Людмилка!.. Я!.. Я сейчас приеду и заберу тебя!.. Людмилка?.. Это я!.. Я абсолютно трезв!.. Мы с Алеко Никитичем принимали Бедейкера из Фанберры… Спешу к тебе!.. Спе-шу!..
Колбаско положил трубку.
— Ну? — нетерпеливо спросил Алеко Никитич.
— Вы ее не знаете, — захныкал Колбаско. — Она гордая… Она ни за что не вернется…
— Женщины любят силу, Колбаско. Оторвите ее от матери…
— Прямо сейчас?
— Да. Прямо сейчас. Поезжайте и оторвите.
Алеко Никитич привел Колбаско в конференц-зал. Вовец ел и пил, получая несказанное удовольствие.
— Не желаете? — предложил он Алеко Никитичу тоном хозяина.
— Вовец, помогите Колбаско добраться до Людмилки, — сказал Алеко Никитич.
— Унижаться? — спросил Вовец, явно не желая вылезать из-за стола.
— Это их дело. Давайте, Вовец.
Вовец нехотя встал.
— Ну, что? Посошок? — тоскливо сказал он.
— Никаких посошков! Марш домой!
— Ах, так! — оскорбился Вовец. — Ноги моей больше не будет в этом доме! Позовете еще! Белого коня пришлете! А я вам вот покажу!
— Позовем, позовем, — говорил Алеко Никитич, подталкивая обоих к выходу. — И коня белого пришлем…
— А вот я вам покажу! — кричал Вовец.
— А вы нам вот покажете, — соглашался Алеко Никитич.
Решив объявить вахтерше Ане выговор в приказе за самовольную отлучку, он направился в подсобку посмотреть, выключены ли краны газовой плиты. Проходя мимо своего кабинета, он захотел удостовериться в том, что кабинет заперт, но дверь неожиданно поддалась, и, когда Алеко Никитич щелкнул выключателем, то увидел картину, поразившую его в самое сердце, заставившую разочароваться коренным образом в таких понятиях, как «дружба», «благодарность», «человеческое отношение», и предрешившую в конце концов его дальнейшую судьбу главного редактора журнала «Поле-полюшко».
На черном кожаном диване, рядом с глубоко спящей машинисткой Ольгой Владимировной, храпел в одних трусах, но при пиджаке с галстуком, художник Теодор Дамменлибен, положив волосатую ногу на стол Алеко Никитича.
С-с-с… Вот оно что! Друг семьи!.. На редакционном кожаном диване!.. Использовав опьянение!.. По-воровски!.. Эх, Ольга Владимировна!.. И это в тот момент, когда вам по-отечески уже почти поставили вопрос о предоставлении отдельной квартиры!.. С-с-с… В кабинете старого дурака Алеко! А если бы заглянул сюда господин Бедейкер!.. Вот уж достойный материальчик для белогвардейской газетенки!..
И, не помня себя от гнева, брезгливости и разочарования, Алеко Никитич закричал:
— Вон отсюда!
Теодор Дамменлибен вскочил и почему-то первым делом стал причесываться.
— Вон отсюда! — снова закричал Алеко Никитич.
Ольга Владимировна шевельнулась, но не проснулась.
— Слушайте Никитич по-моему у Бестиева с Ригондой трали-вали, спешно одевался Дамменлибен, — Петеньку завтра к теще на дачу везти бардак австралиец хороший мужик жара…
— Чтобы через пять минут ни вас, ни этой женщины в редакции не было! — сорванным голосом прокричал Алеко Никитич.
— Никитич это вы з-з-ря Олюхин хорошая девушка одинокая, — уже вслед вышедшему главному редактору говорил Дамменлибен.
Алеко Никитич сел на лавочку в садике перед зданием редакции и стал ждать, пока они выйдут. Первым появился Дамменлибен. За ним, еле передвигая ноги, Ольга Владимировна.
— Спать хочу! — ныла она. — Спать хочу! Домой хочу!..
— Слушай Олюхин, — сказал Дамменлибен, — п-п-поймаем такси завезешь меня и поедешь бардак с утра Петеньку на дачу в-в-везти у Нелли расширение вен она умная женщина…
— Спать хочу! — капризно повторяла Ольга Владимировна. — Спать хочу!..
Дождавшись, пока они погрузятся в такси, Алеко Никитич прошел в свой кабинет, еще раз с отвращением взглянул на черный кожаный диван, погасил свет, запер дверь и проследовал в конференц-зал. Там он налил стакан сока и впервые в жизни выпил его варварским способом — залпом.
«Всех уволю! — думал он, раскачиваясь на стуле, сонно оглядывая поле недавней банкетной битвы. — Аню уволю! Машинистку уволю! Дамменлибена уволю!.. А рукопись напечатаю! Назло всем!.. Без иллюстраций!.. Рапсод сволочь! Цыплят недодал, фрукты недодал!..»
Алеко Никитич уже совсем не помнил, что еще полчаса назад хотел заглянуть в подсобку. Он вышел из редакции, долго искал ключом замочную скважину двери, наконец нашел ее и, увольняя всех подряд, направился к машине.
Шофер редакционной машины, который и потом остался шофером редакционной машины и возил других главных редакторов, говорил впоследствии, что никогда не видел Алеко Никитича в таком состоянии, как в ту ночь.
