Речь Смита не столько ответила на прежние вопросы, сколько породила новые. Когда камера показала членов советской делегации, Франя увидела, что они в не меньшей растерянности, чем она сама. Они перешептывались, наклоняясь в сторону советского постоянного представителя Малинина, который пожимал плечами, морщился и крутил головой, как зритель на теннисном матче. Наконец он попросил слова. Получив разрешение, он в скверной, мертвенной тишине направился к трибуне – походкой человека, ведомого на расстрел.

– Советский Союз рассматривает выступление Вадима Кронько как акт государственной измены и не только не признает так называемой независимой Украинской Республики, но не считает более Вадима Кронько законным президентом Украинской Советской Социалистической Республики. Советский Союз способен разрешать свои внутренние проблемы, не прибегая к ядерному оружию, и полагает возмутительные угрозы США бессмысленными. Тем не менее, Советский Союз предупреждает правительство США, что вмешательство американских вооруженных сил в законные акции против внутренних мятежей будет рассматриваться как акт войны с СССР, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Удивительно, но это было все. Малинин сошел с трибуны, не сказав ничего осмысленного. Телевидение переключилось на московскую студию – какой-то генерал, еврорусский делегат и надутый «медведь» болтали глупости в пустоту.

Франя выключила телевизор и несколько минут сидела в полном смятении. Ей казалось, что стены давят на нее. Тишина была нестерпимой. Ей надо быть в толпе, с народом, среди русских. Среди незнакомцев, но русских. На улицу, на улицу!

Была ясная, холодноватая ночь начала весны. Лучшие арбатские рестораны уже закрылись, а клубы и бары, обычно шумные в этот час, теперь были пусты, – все сидели по домам, у телевизоров. Но на тротуарах было на удивление много народу. Не привычная арбатская толпа, не те люди, что снуют взад-вперед, забегают в кафе, глазеют на витрины, лавируют между уличными музыкантами и лоточниками. В пальто и куртках, в шапках, кутаясь в шарфы, они группами или, как Франя, поодиночке двигались в сторону метро «Арбатская». Возле входа толпа стала еще гуще. На торговцев и музыкантов не обращали внимания. В переходе агитатор из «Памяти» напрасно драл глотку – никто не останавливался. Большинство, казалось, шли в метро, чтобы доехать до «Проспекта Маркса». Как и Франя, они двигались к сердцу города, к символическому центру страны – на Красную площадь.

Фране не хотелось в подземную давку, поверху до Красной площади рукой подать, и ходьба снимет нервное напряжение. Она перешла на северную сторону Калининского проспекта и влилась в людской поток, движущийся к центру города. Не было толчеи, противотоков и завихрений в этой массе; единодушно и безотчетно она двигалась в единственном направлении – на Красную площадь.

Франя ощущала это, продвигаясь в плотном людском потоке мимо темных витрин магазинов и автосалонов, мимо контор и огромных пустых настенных экранов, мимо ресторанов и кафе, мимо кинотеатров, газетных киосков и книжных магазинов, вниз по улице, которая, казалось, символизировала всю эту новую Россию, все, что было накоплено за долгий путь от первых всплесков гласности и начала перестройки до нынешнего расцвета Русской Весны.

Но сейчас, с погашенными витринами и выключенными экранами, с холодным колючим ветром, нагнетаемым темными силами с другого конца света, из Вашингтона и Нью-Йорка, Калининский проспект казался также символом потерь, которые понесла Россия.

Франя видела это на лицах таких же молодых, как она, одетых по европейской моде людей, на лицах старух [75], словно бы сбежавших из другого времени, рабочих в джинсах и черных кожанках, солдат; даже на лицах хулиганов со сталинскими усами, – всех, кто молчаливо и угрюмо двигался по улице к Красной площади – назад к временам Брежнева, Хрущева, Сталина, временам царей и бояр, к чему-то обширному и застывшему, к ощущению причастности, к глубинам русской души. И Франя, может быть впервые, по-настоящему ощутила эту причастность, это невыразимое чувство общности, вневременного слияния личности со славянской душой – источником российской стойкости и несчастий. Это чувство одолело татар и поляков, сотворило нацию и империю, взлелеяло коммунистическую революцию и позволило чудовищу десятилетиями править собой. Оно разгромило нацистов, возвысило страну до положения мировой державы, впервые в истории отправило человека в космос и, казалось, растворилось в ясном утре Русской Весны.

А теперь, когда тень снова легла на эту древнюю многострадальную страну, казалось, что-то первобытное, великолепное и ужасное, и вместе с тем безусловно русское возродилось в этом стихийном паломничестве назад, к славянским корням, к основе, к центру, к Красной площади.

На проспекте Маркса пешеходы остановили автомобильное движение – мимо старых строгих правительственных зданий, мимо стеклянных башен коммерческих центров, скатываясь с тротуаров на мостовую, они шли на Красную площадь.

Улица Горького, Калининский проспект, проспект Мира – все они кончались на внутреннем кольце, у Кремля, и Франя представляла себе, как по ним движутся потоки людей – не только жители Арбата должны были двинуться к центру своего мира этой ночью.

Франя вдруг осознала, что прокладывает себе дорогу, толкаясь плечами и локтями. За гостиницей «Москва», у проезда, ведущего на Красную площадь, оказалось, что дальше она продвинуться не сможет. Впереди был сплошной людской монолит. Мавзолей Ленина казался издали маленьким, почетный караул был не виден за толпой. Над ним, за кремлевской стеной, кое-где светились окна правительственных зданий, и потоки света заливали внутреннюю территорию.

Со своего места Франя видела, что большинство людей смотрит на Кремль, на большие красные звезды, горящие над зубчатой стеной неизменно ровным, вселяющим уверенность светом. Смотрит на Мавзолей Ленина. Будто ждет, что кто-нибудь появится на Мавзолее или даже на стене, будь это сам Горченко или другой лидер, и объяснит смутные чувства людей, вдохновит, обнадежит, сплотит и укажет общую цель. Они ждали нового Ленина, который поднимется на железнодорожную станцию [76] и всколыхнет их русские сердца.

Перед самым Мавзолеем было неспокойно. Толпа раздраженно шумела. Слышались выкрики, но Франя не могла их разобрать. Люди размахивали советскими флагами, портретами Горбачева и Сталина – этими современными иконами еврорусских и «медведей». Полетели бутылки; чувствовалось, что там началась драка. Кто-то держал изображение повешенного дяди Сэма, кто-то – подожженный американский флаг.

Никто не появлялся из-за кремлевской стены, и Франя поняла, что никто не выйдет. Что мог бы сказать Горченко? Какие слова собрали бы воедино энергию толпы и объединили их всех, испуганных и разъяренных – еврорусских и «медведей», старую Россию и новую, темное прошлое, живущее даже в обновленных сердцах, и надежды на будущее, почти уже уничтоженные силами, совладать с которыми Россия не может?

Потом она заметила, что многие не смотрят на Кремль. В основном – пожилые люди, однако и молодые глядели в сторону с особым выражением надмирного спокойствия, которое, казалось, было древнее и прочнее кирпичных кремлевских стен.

На краю Красной площади, на дальнем берегу людского моря, сияли под потоками света луковицы собора Василия Блаженного. Золотой и красный, в бирюзовых орнаментах, он плыл над шумом и суетой подобно вечной иконе, подобно лучезарному символу бессмертия славянского духа, подобно России, сердце которой неподвластно ни истории, ни времени. Франя смотрела на этот прекрасный, как бы ирреальный древний храм; ее глаза поднялись вверх, потянулись к куполам и шпилям в ночное небо.

Там, среди звезд, бледных в ярком свете города, двигались светящиеся точки, и она знала, что это такое.

Боевые станции. Ракеты. Орбитальные лазеры. Антипротоновые пушки.