Здесь Франя столкнулась, пожалуй, с самой напряженной умственной работой за свою жизнь; занятия казались ей бесконечными. Кроме редких поездок в Москву, никаких развлечений не было, но в конце длинного серого туннеля сияла ясная цель – школа космонавтов.
Сокурсники в большинстве своем были безнадежными зубрилами, в какой-то мере это можно было отнести и к Фране. Редкие свидания, на которые едва хватало времени, она совмещала с осмотром музеев и выставок Звездного городка – целой метрополии, полностью отданной советской космической программе.
Половые связи были короткими, формальными и, конечно, спокойными. Все сводилось к выполнению необходимых эротических упражнений, чтобы освободить мозг для дальнейшей учебы. Подобные отношения были типичны для Гагаринского, где любовник был одновременно соперником, что, естественно, не способствовало углублению эмоциональных контактов.
Возможно, Франя была бы счастлива здесь – во всяком случае, занятость не оставляла места для меланхолии, если бы... если бы не политика.
Жизнь Советского Союза широко освещалась французскими средствами массовой информации, и Франя всю свою жизнь интересовалась эволюцией советской демократии. Президент Советского Союза, как и президенты входящих в Союз республик и члены Верховного Совета, избирались всеобщим голосованием на альтернативной основе. Но, не пожив в Советском Союзе, нельзя было понять, во что Русская Весна превратила Верховный Совет. Это была невиданная паучья банка, где велись безжалостные прения по поводу «советского федерализма» и «конфедерации». Компартия как таковая больше не существовала. Она превратилась, или скорее выродилась, в крикливое скопление фракций и национальных компартий, каждая из которых боролась за влияние еще и на местном уровне, но там, как правило, существовали свои, откровенно националистические, партии, в силу чего коммунистам приходилось больше отстаивать узконациональные интересы, чем заботиться о какой-либо центральной линии.
Собственно, русские стали еще одним национальным меньшинством, пока что самым большим; благодаря предвыборным махинациям, унаследованной сильной позиции в бюрократическом аппарате и, конечно, древней как мир паутине связей, они сохранили контроль над центральной властью, центральным партаппаратом, экономикой и Красной Армией.
Их контроль над этими механизмами власти был настолько силен, что представители других национальных меньшинств уже не делали различия между русским национализмом и «советским федерализмом». Этнические националисты объединились в свободный союз многочисленных национальных группировок, представляющих собственные республики, а в некоторых случаях и автономные области. Ничто не могло остановить их в стремлении к полной независимости: не сработали даже подачки в виде выборов собственных президента и парламента, контроля над местными бюджетами и налогами и права формировать независимые силы безопасности, так называемую «национальную милицию». Чем больше получали национальные группировки, тем больше они требовали. Каждая уступка, каждый шаг от «федерализма» к «конфедерации» воспринимались как победа над «русским шовинизмом». Кандидаты этнических националистов побеждали друг друга на выборах, требуя все большей автономии, настаивая даже на прямом членстве в Объединенной Европе в качестве суверенных национальных государств.
Русские же были разрознены. Так называемые «еврорусские» по-прежнему составляли большинство в русской фракции Верховного Совета, но в России – а еще больше среди русских, проживающих в национальных республиках, – зловеще набирал силу великодержавный шовинизм, поднимаясь от низших слоев населения к высшим. Он был столь же нелеп, как неоцаристская ностальгия или выходки ортодоксального русского телевидения; столь же зловещ, как изобилие мистиков и религиозных целителей в крестьянских рубахах, как поднимаемая «Памятью» грязь; столь же глуп, как попытки очистить русский рок-н-ролл от западной системы построения аккордов, и столь же страшен, как разглагольствования демагогов-политиканов о сильной руке господствующей славянской расы, которая держит в узде «азиатов» и никогда не позволит Советскому Союзу стать заурядной страной Третьего мира.
Так, явно или скрытно, проявлял себя русский шовинизм, сопротивляясь любому завоеванию национальных меньшинств и воспринимая их как угрозу русской гегемонии в стране. Все особенно обострилось после вступления Советского Союза в «упадочную буржуазную Объединенную Европу». Националистическое движение «Мать-Россия» безусловно выражало настроения меньшинства русских, но тем не менее было у всех на виду. На улицах Москвы хулиганы, приверженцы дядюшки Джо и «Памяти», отпустившие стилизованные усы, в сталинских кителях, громили витрины иностранных магазинов и кафе, терроризировали публику у кинотеатров и театров, где шли западные фильмы и постановки, совершали групповые изнасилования выглядевших по-европейски девушек и избивали тех, кто, по их мнению, обладал примесью инородной крови. На уровне средств массовой информации это выражалось в бесконечных телесериалах, прославляющих Петра Великого, передачах о русской фольклорной музыке, исполняемой теперь в стиле «хеви-металл», и кровавых комиксах о Великой Отечественной войне. В Верховном Совете делегаты в косоворотках, шароварах и сапогах-бутылках, бесцеремонно перебивая выступающих других национальностей, исходили пеной у микрофонов на радость телеоператорам. А в Гагаринском университете национализм проявлялся в том, что таким, как Франя Юрьевна Гагарина-Рид, постоянно приходилось доказывать свою русскость.
Большинство студентов относили себя к еврорусским, о членах «Матери-России» презрительно отзывались как о мужиках, «медведях» или еще хуже, а легкий французский акцент Франи считали особым шиком, но было и множество других людей, превращавших ее жизнь из-за этого акцента в сущий ад.
– Пожалуйста, по-русски, Франя Юрьевна, – говорили они, давая понять, что не разобрали ее абсолютно правильного ответа, заставляя без конца повторять одну и ту же фразу, пока чистота произношения их не удовлетворяла.
Положение еврорусской репатриантки с легким французским акцентом было само по себе достаточно невыгодным, но когда выяснилось, что ее отец – американец, официальная забота о чистоте русского языка уступила место открытой враждебности, которую стали разделять и многие из сокурсников. Если же принять во внимание, что окончательные оценки выставлялись с учетом сугубо субъективных представлений об «общественной работе» студента, то легко понять: все знания и старания Франи оказались напрасны. «Медведи» и реакционеры из числа преподавателей добились того, что набранные ею баллы еле-еле превысили средний уровень. Хуже всего было то, что зачисление в отряд космонавтов в значительной мере зависело от анкетных данных, и Франя это знала. Горькая ирония заключалась в том, что она подвергалась дискриминации как американка, и в это же время у матери в Париже, судя по письмам, начались неприятности из-за сына Бобби, «эгоиста», решившего наперекор всем учиться в США. После знаменитого биржевого бума мать должны были назначить по меньшей мере главой отдела, но тут, как назло, Штаты вторглись в Мексику, а Бобби остался в Штатах, и вместо назначения ее решили заслушать по партийной линии. Только вмешательство доброго старого друга Ильи Пашикова позволило матери сохранить партбилет и остаться на нынешней должности заместителя заведующего.
И все же, хотя отец-американец стал для нее причиной бесконечных страданий, Франя любила его. В свое время он покинул Америку в погоне за мечтой о космосе, но в глазах европейцев все равно оставался американцем, из-за чего сейчас его отодвигали на второй план, а у Франи по той же причине грабительски отнимали возможность попасть в отряд космонавтов.
Ко времени окончания первого курса Фране стало совершенно ясно, что, как бы она ни лезла из кожи, дорога в космонавты для нее заказана. Поэтому, отправляясь на лето в Париж, она всерьез подумывала о том, чтобы бросить университет.
