– Как поживает ваша собака, Барли? – осведомился мрачный мужской голос. К ним подошел Аркадий, скульптор-неформал в сопровождении красотки, с которой он состоял в неформальных отношениях.

– У меня нет собаки, Аркадий. А почему вас это заинтересовало?

– Потому что с этой секунды безопаснее обсуждать любимых собак, а не наших ближних, так мне кажется.

Барли проследил взгляд Аркадия и увидел Алика Западнего, который у противоположной стены о чем-то с серьезным видом разговаривал с Катей.

– Мы, москвичи, последнее время что-то слишком опасно распускаем языки, – продолжал Аркадий, все еще смотря на Западнего. – Мы в эйфории утрачиваем осторожность. Кто-кто, а стукачи этой осенью соберут хороший урожай, какой бы ни собрали все прочие. Спросите хоть его. Ей-богу, он истинное украшение своей профессии.

– Алик, старый черт, ну, что вы допекаете бедную девочку? – спросил Барли, обнимая сначала Катю, потом Западнего. – Я даже вон из того угла увидел, как она краснеет. Катя, вы с ним поосторожнее. По-английски он говорит почти не хуже вас и к тому же заметно быстрее. Ну, как поживаете?

– Благодарю, – ответила она негромко. – Очень, очень хорошо.

На ней было то же платье, что и тогда в «Одессе». Держалась она отчужденно, но спокойно. Ее лицо несло печать оживления, маскирующего горькую потерю. Рядом стояли Дэн Зеппелин и Мэри-Лу.

– Видите ли, Барли, у нас завязалась довольно интересная дискуссия о правах человека, – объяснил Западний и рукой, держащей бокал, обвел своих собеседников, точно собирая пожертвования. – Верно, мистер Зеппелин? Мы всегда так благодарны, когда представители Запада наставляют нас, как нам следует обходиться с нашими уголовными преступниками. Но, с другой стороны, спрашиваю я себя, в чем разница между страной, сажающей под замок лишнюю горстку людей, и страной, оставляющей всех своих гангстеров на свободе? Послушайте, это же для наших лидеров отличный козырь в переговорах. Завтра утром мы заявим так называемой комиссии по наблюдению за исполнением Хельсинкских соглашений, что сможем иметь с ними дело только тогда, когда они упрячут американскую мафию за решетку. Что скажете, мистер Зеппелин? Мы своих отпускаем, вы своих отправляете в тюрьму. По-моему, честная сделка.

– Какой ответ вы предпочтете – вежливый или правдивый? – свирепо сказал Дэн через плечо Мэри-Лу.

Мимо прошла еще одна многоязычная компания, за которой после эффектной паузы прошествовал не кто иной, как сам великий сэр Питер Олифант в окружении свиты из русских и английских прислужников. Шум возрастал, зал наполнялся. Трое английских корреспондентов нездорового вида оглядели заметно опустошенные столы и удалились. Кто-то сел за рояль и заиграл украинскую песню. Какая-то женщина красиво запела, другие подхватили.

– Нет, Барли, я не понимаю, почему вы так испуганы, – с удивлением услышал Барли ответ Кати на вопрос, который, видимо, он ей задал. – Я убеждена, что вы бесстрашны, как все англичане.

От жаркой духоты и калейдоскопического праздничного кружения в зале волнение Барли внезапно обернулось против него. Он вдруг почувствовал, что пьян – но не от алкоголя: весь вечер он грел в пальцах один-единственный стаканчик с виски.

– Может быть, там ничего и нет, – рискнул он сказать, обращаясь не только к Кате, но и к кольцу незнакомых лиц вокруг. – В ходах под корой. Никаких талантов.

Все выжидающе молчали. Как и сам Барли. Он старательно смотрел на них на всех, но видел только Катю. Что он такое говорил? Что они расслышали? Их лица все еще были обращены к нему, но без единого проблеска. Даже Катино. Ничего, кроме сочувственной озабоченности. Он бессвязно продолжал:

– Мы все лелеяли эти грезы, много лет все мы грезили о великих русских художниках, которые ждут, чтобы их открыли… – Он сбился. – Ведь лелеяли же? Эпические романы, пьесы? Великие художники под запретом и творят втайне? Чердаки, забитые замечательными подпольными шедеврами? Ну, и музыканты, конечно. Мы говорили об этом. Мечтали. Незримое продолжение девятнадцатого века. «И когда настанет оттепель, они все выберутся из-подо льда и ослепят нас», – говорили мы друг другу. Так где же они, черт подери, все эти гении? Что, если подо льдом они замерзли до смерти? Может быть, репрессии сделали свое дело? Вот и все, о чем я говорю.

Прежде чем Катя пришла к нему на помощь, зачарованная тишина успела затянуться.

– Русский гений существует, Барли, он существовал всегда, даже в самые худшие времена. Уничтожить его невозможно, – сказала она с оттенком прежней своей суровости. – Возможно, ему требуется время, чтобы освоиться с новыми обстоятельствами, но скоро он блистательно себя выразит. Вы ведь это имели в виду?

Хензигер произносит свой тост – шедевр бессознательного лицемерия.

– Да внесет новаторская попытка издательства «Потомак и Блейр» свою скромную лепту в великую новую эру взаимопонимания Востока и Запада! – возглашает он, кипя убедительностью, и поднимает голос вместе с бокалом. Он – честный коммерсант, он – любой порядочный американец, исполненный похвальнейших намерений. И, пожалуй, он именно тот, кем себя считает, ибо жаждущий лицедей прячется в нем у самой поверхности. – Давайте же обогащать друг друга! – восклицает он, поднимая свой бокал еще выше. – Давайте освободим друг друга! Давайте торговать, давайте дискутировать, давайте пить и делать мир более приятным для человека местом! Уважаемые дамы и господа! За ваше здоровье, за здоровье «Потомак и Блейр», за наши взаимные прибыли и за перестройку! Аминь!

Они требуют Барли. Начинает Спайки Морган, Юрий и Алик Западний подхватывают, и все те, кто умудрен опытом в этих играх, вопят: «Бар-ли! Бар-ли!» И вскоре весь зал призывает его, хотя далеко не все знают зачем, но какое-то время никто его не видит. Затем он внезапно возникает на одном из столов с заимствованным саксофоном в руках и играет «Моя смешная Валентина», как играл на всех Московских книжных ярмарках, начиная с первой, а Джек Хензигер аккомпанирует ему на рояле в неповторимой манере Фэтса Уоллера.

Стражи у дверей просачиваются в зал послушать, стражи у лестницы устраиваются у дверей, а стражи в вестибюле подтягиваются к лестнице, по мере того как первые ноты лебединой песни Барли обретают прозрачность и набирают великолепную силу.

* * *

– Так мы же едем в новый индийский ресторан, черт дери! – возмущается Хензигер, когда они останавливаются на тротуаре под тяжелым взглядом топтуна. – И Катю прихватите. Столик уже заказан.

– Очень жаль, Джек. Только мы уже обещали. Давным-давно.

Но Хензигер просто разыгрывает спектакль. «Ее нужно поддержать, – доверительно объяснил ему Барли, улучив удобную минуту. – Я заберу ее и покормлю ужином где-нибудь в спокойной обстановке».

Но Барли не забрал Катю поужинать в их прощальный вечер, как подтвердили внештатники, прежде чем их обвели вокруг пальца. На этот раз забрала его она. Забрала в укромный приют, известный всем русским городским мальчикам и девочкам еще со школьной скамьи – в приют на верхнем этаже каждого блочного дома в любом большом городе. Среди русских Катиных сверстниц не найти ни одной, в чьих воспоминаниях о первой любви не фигурировал бы этот приют. Вход в него был и на верхней площадке Катиной лестницы в том месте, где ее последний марш упирался в чердак, хотя парочки укрывались там преимущественно зимой, прельщаясь расширителем в гнойных потеках горячей воды и дышащими теплом трубами в черной обмотке.

Только сначала она должна была проверить, как там Матвей и близнецы, и Барли ждал ее под дверью. Затем она повела его за руку наверх, и по деревянным ступенькам они поднялись к заржавелой стальной двери, предупреждавшей всех посторонних, что вход в нее воспрещен. Но у Кати был ключ. Она отперла дверь, заперла ее за ними и повела его через балки к тому месту, где уже сымпровизировала постель под мутными звездами за грязным стеклом светового люка. Трубы гудели, воняло сушащимся бельем.

– Письмо, которое ты дала Ландау, до меня не дошло, – сказал он. – Оно попало в руки нашим официальным лицам. И к тебе меня прислали они. Прости меня.