— Разве в этом дело, — сказал он серьезно. Даже строго.
Понятно было, что не в этом.
— Выбирай.
— Да мне все равно. — Он зажмурился и ткнул пальцем наугад.
— Ого… Это гафельная шхуна “Тиклер”. Построена на острове Джерси в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году, водоизмещение девяносто три тонны… Небольшая, но красивая, верно?
— Да… А что такое “тиклер”?
— Понимаешь, у англичан такой язык… каждое слово может означать кучу вещей. Я в словаре прочитала: это и “трудная задача”, и “щекочущее перышко” и много еще всякого разного… Здесь, наверно, лучше всего “Перышко”. Летит под ветром, щекочет волны…
Лоська кивнул, но потом сказал взрослым тоном:
— Что общего между трудной задачей и щекочущим перышком?
— Потому что трудная задача это щекотливый вопрос.
— Логично, — отозвался он совсем уже как профессор. Но вовсе не по-профессорски изогнул руку и помусоленным пальцем начал тереть локоть, перемазанный не то сажей, не то черной землей.
— А еще, — сообщила я, — “тиклер” означает “прут для воспитательных целей”. Для мальчишек, которые не умываются.
Тут же мне вспомнилась Гертруда и стало стыдно за дурацкую шутку (хотя насчет перевода я не соврала). Но Лоська не обиделся. Вздохнул сокрушенно:
— Честное слово, я умываюсь. Но мама говорит, что во мне повышенное содержание электричества. Как в кошке. Оно притягивает всякий мусор и пыль.
— Тогда надо подарить тебе флакон антистатика. Будешь натираться. Это жидкость такая для мебели, что бы пыль не садилась на гладкое дерево.
— Ладно! Подари! — дурашливо согласился он. — Как бы ко дню рождения!
— А когда у тебя?
— Был уже. Пятнадцатого августа. Целых десять лет стукнуло… — Он сменил тон. — Ты не обижайся, что я в гости не позвал. Мы с мамой решили ничего не отмечать, пока папа не вернется…
— При чем тут гости! — Я чувствовала себя свиньей. — Сказать-то мог! Я бы подарила что-нибудь. А то ты мне вон какой подарок, а я…
— А ты монету с “Перышком”…
— Ну, Лоська… это даже и не подарок.
У меня вертелись слова, что это как бы талисман дружбы, но я постеснялась. Да он и без слов понял.
— Ладно. Тогда подари мне иголку и нитку. Или дай на время. Я пойду в ванную и зашью штаны. Разодрал в колючках…
— Чадо ты непутевое, — (это мамины слова), — где разодрал. Ну-ка…
Сзади и правда была дырища. Среди складок не очень заметно, а если растянешь — ого…
— Снимай, я сама зашью.
— Нет. Не сниму… У меня на плавках сбоку дырка.
— Балда! Больно мне надо разглядывать твои дырки… Ты вот что, давай штаны, а сам иди в ванную, как собирался, и оттирай суставы. А можешь и всего себя. Мочалка и мыло на полке, полотенце возьмешь зеленое, с крючка… Имей в виду, с таким черным я с тобой больше никуда не пойду.
— Только ты не приходи меня опять мочалить…
— Всю жизнь мечтала! Запрись на все засовы.
В складках Лоськиных штанов были целые пригоршни всяких сорняковых семян, растительный пух, лепестки и репьи. Не штаны, а гербарий. А дыра — кулак пролезет. Я зашила ее накрепко, через край. Встряхнула. “Ну, прямо пиратский брамсель после ремонта…”
Лоська тем временем выбрался из ванны. Встал на пороге — тощий, с торчащими волосами, с бледной, почти белой кожей, только ноги по колено, да руки по локоть в загаре, будто в коричневой морилке. А на впалом животе маленький изогнутый шрам — наверно, когда-то вырезали аппендицит. Ладошкой Лоська прикрывал на плавках злополучную дырку.
— Жень… я там майку на крючок повесил, а она в воду… Теперь надо ждать, когда высохнет.
Это была все та же футболка, в которой он явился ко мне позавчера. Но, конечно, уже не такая белая.
— Я сейчас постираю и поглажу. И штаны заодно…
Он сморщил нос-картошку, а сосульки волос будто ощетинились еще больше.
— Не…
— Почему “не”? Это же быстро.
— Потому что… чего ты со мной, как с приютским ребенком…
Мне… будто холодный кисель на голову. Липкий, противный, скользкими языками за шиворот. От неожиданности я брякнула самое глупое:
— Лось! Ох и свинья же ты все-таки…
Он минул, округлил рот. Натянулся весь, будто у него сто струнок под кожей. И я вдруг поняла, что все может кончится в один миг. Схватит свои зашитые штаны, прыгнет в них на ходу и уйдет не оглянувшись. И ничто не поможет, никакой талисман с корабликом…
“Господи, сейчас зареву… Что сказать?”
— Ты… не нормальный какой-то… Я же с тобой… все равно как с Илюхой, если бы он маленький был… а ты…
В другое время я такое никогда не выговорила бы. Это ведь… почти что признание в любви. Но надо было как-то объяснить ему! Удержать!
Он мигнул опять. Обмяк, ссутулился. Стал смотреть в угол. А я… тоже в угол, в другой. Потом Лоська с опущенной головой сделал шажок, другой. И такими вот мелкими шажками пошел ко мне по одной половице. Пол был старый, тонкая половица прогибалась и поскрипывала. Лоська двигался, набычившись, будто собирался уколоть меня волосами-сосульками. Я обмерла на стуле. Лоська остановился в полуметре, опустил руки, позабыв про дырку. Хлопнул толстыми своими губами, пробормотал:
— Жень… не злись. Просто… я…
Много ли надо человеку для счастья? Я поняла что сейчас прижму костлявого обормота к себе и зареву, как провинившаяся и прощенная первоклассница. Чтобы не случилось такого скандала, я дотянулась до валявшегося на столе гребня (деревянного, с рукояткой) и велела:
— Ну-ка стой смирно. Не мотай головой… — и принялась остервенело расчесывать Лоськины сосульки. Он веселел на глазах.
— Ай!.. Голову оторвешь!..
— И оторву. Зачем она тебе, такая дурная?
— Зимой шапку носить… Жень, ты не злишься? Я же…
“Понятно. Застеснялся, застыдился своего замызганного наряда, вот и брякнул про “приютского ребенка”. А я… дура, да и только…”
Лоська опять ойкнул. Сказал дурашливо:
— Если хочешь, можешь меня это… воспитательным “тиклером”…
— Не смей говорить глупости! Человек никогда не должен давать себя в обиду.
— Тогда и ты… не обижайся.
— Я и не обижаюсь. И… всё. Как говорил Гамлет в переводе Пастернака, “дальнейшее — молчанье”… Знаешь, кто такой Гамлет?
— Знаю. Кино же есть… А Пастернак — это поэт?
— Поэт и писатель. Поумнеешь — прочитаешь… — Я последний раз провела гребнем по Лоськиным сырым волосам. — Ну вот, стал похож на человека. Всегда бы так…
“А влезешь сейчас в свои балахоны — и опять бомжонок с Рябинового бульвара…”
— Лоська, хочешь я тебе костюм подарю! Не бойся, он не кусачий, летний. Его раньше брат носил, но он почти новый. А?.. Только давай без глупостей про приюты и гуманитарную помощь! Мне просто жалко, что костюм лежит без дела. На нем ведь корабль. Корабли… они плавать должны, а не лежать в темном ящике… Ну?
Он опять надул губы. Но без обиды.
— Чего “ну”? Покажи… корабль-то.
Я кинулась в большую комнату, там стоял наш древний “семейный” комод. Вытянула тяжелый ящик. Перетряхнула стопку старых штор, полотенец, салфеток. Илюшкин костюмчик лежал среди них — выстиранный, поглаженный, словно ждал хозяина. Я вернулась в комнату. Развернула перед Лоськой сине-зеленую рубашку-водолазку с красным галиотом на груди.
— Ух ты… — шепотом сказал Лоська.
— Ну-ка, примерь.
Лоська не капризничал. Вмиг натянул шорты, умело завязал на поясе шнурок, нырнул головой и руками в рубашку. Разгладил ее на груди. Вопросительно глянул на меня.
— Во! — я показала ему большой палец. — Иди в прихожую, там зеркало.
Напротив двери стояло трюмо — такое же древнее, как комод (“приданое” маминых родителей, которых я никогда не знала). Я включила свет. Лоська во всей красе отразился в пятнистом стекле. Костюм оказался широковат, но лишь чуть-чуть. Лоська посопел, повертелся перед зеркалом на пятке. Шортики были, конечно, короче его старых портков, он, хмыкнув, потер над загаром светлые места. Но ни стесняться, ни упрямится не стал. Спросил только:
