Станислав Родионов

САМОЕ  ПОСЛЕДНЕЕ  ДЕЛО  ХОЛМСА

— Вы, Ватсон, знаете, что я редко ошибался. Чем же вы объясните инцидент с джентльменом без ботинок? — неожиданно спросил Холмс про посетителя в помоях, о котором он ни разу до сих пор не вспоминал.

Я рассказал Холмсу какой-то анекдот о глупейших ошибках великого человека.

— Ценю вашу деликатность, Ватсон. Вы намекаете, что я все-таки совершил ошибку.

На это я и намекал. Не скрою, намекнуть мне доставило удовольствие, потому что после случая с моей неудавшейся женитьбой на Стелле-Холмсе между нами стало прохладно, как на утренней Темзе.

— Видите ли, Ватсон, мой метод основан на алмазной логике. И если преступник не в ладу с ней, я могу ошибиться. Ум — это логика. Отсюда парадокс: умному преступнику от меня не уйти, дурак же может ускользнуть…

Энергично-официальный стук в дверь прервал его, и в комнату вошел Чилдрен из Скотланд-Ярда.

— Сигару, коллега? — без церемоний спросил Холмс. — У вас в платке, разумеется, арбуз?

— О нет, сэр, — и Чилдрен расстелил платок на столе: в нем лежал желтый череп и жутковатыми впадинами выжидательно посматривал на Холмса.

— Слушаю, Чилдрен, — сел в кресло Холмс, и вмиг на его лицо легла маска напряженной рассеянности.

— Мне и говорить нечего, сэр. Череп найден в одном из домов Паддингтона, в подвале. Дырка в нем говорит сама за себя.

Холмс взял череп и принялся его изучать при помощи лупы. Осмотрев, он бросил, как мяч, череп мне.

— Скажите, Чилдрен, а старых заявок о пропаже людей у вас нет?

— Да нет, сэр, ни одна заявка не подходит.

— Ваше мнение, Ватсон?

— Череп не старой женщины. Пробита височная кость, повреждения прижизненные. Время смерти определить трудно.

— Добавьте, Ватсон, что голова пробита не ножом. Кстати, вы помните мою работу «250 видов ран, причиненных холодным оружием и другими предметами»?

Действительно, в черепе была малюсенькая щелочка не толще листа бумаги.

— Едемте, Чилдрен, в Паддингтон, — вскочил Холмс.

Я привычно метнулся за ним, но легкая наша размолвка остановила меня. Холмс же тактично ничего не заметил, и они ушли.

С этого вечера мой друг мало бывал дома и приезжал только спать. Однажды я видел его выходящим из анатомического театра, в другой раз фигура Холмса мелькнула в библиотеке, где он просматривал подшивки старых газет. Я не спрашивал его о ходе следствия. Холмс же молчал, изредка роняя загадочные фразы и такие же вопросы.

— Ватсон, вы тщеславны? — спросил он как-то.

Я слегка оторопел, но, собравшись с мыслями, как и подобает джентльмену, отказал себе в этом недостатке.

Однажды после утреннего кофе Холмс молча выкурил трубку и, уходя, обронил:

— А женщине усы ни к чему, Ватсон.

Признаться, у меня испортилось настроение, и я не знал — почему. Что-то мне не нравилось в новом деле Холмса. Я захандрил и пристрастился к рому. От рома еще больше захандрил и еще больше привязался к рому. Не знаю, как бы я остановил этот процесс, не сообщи Холмс в субботу:

— Ну, Ватсон, дело закончено. Завтра у меня к обеду соберется несколько джентльменов из Скотланд-Ярда и я вас посвящу в обстоятельства появления черепа.

На следующий день из ресторана был доставлен изысканный обед и пять полицейских джентльменов заняли свои места. Видимо, они также были в неведении относительно исхода дела и только интерес к хорошему вину сдерживал их любопытство. Поскольку всю неделю возле меня был ром, мой интерес к вину был слабее, и я спросил:

— Дорогой Холмс, не пытайте нас неизвестностью.

— Да, сэр, кто же убитая и кто убийца? — пробубнил Чилдрен над останками второго рябчика.

— Троньте, Ватсон, эту спелую дыньку. Удивительно нежная кожа, — протянул мне Холмс дыню.

И только взял я ее в руки, как щелкнули наручники и холодный металл сцепил мои запястья. Кровь рванулась мне в лицо. Все побледнели. Грегсон подавился жареными шампиньонами.

— Господа, — сказал Холмс, — арестуйте доктора Ватсона по обвинению в убийстве своей жены.

— Доказательства, — тихо и хрипло сказал я.

Холмс усмехнулся, как усмехнулся бы ястреб, если бы умел усмехаться.

— Вы, Ватсон, умны, а умный преступник от меня не уходил.

— Доказательства, — еще раз безнадежно сказал я.

— Да, не плохо бы, сэр, — поддержал меня опытный Грегсон.

— Помните, господа, какой молодой и как неожиданно умерла жена Ватсона? А череп женщины найден в подвале дома, где имел практику Ватсон.

— Этого мало, — сказал я, не зная куда деть руки в железках.

— Разумеется, Ватсон. Череп пробит не ножом, а скальпелем. Это мог сделать только врач.

— Но моя жена была похоронена и все это видели! — с надеждой крикнул я.

— Господа, я прочту вам заметку в старой газете: «Редкий случай. Вчера во время похорон миссис В., жены известного врача и писателя В., было отмечено странное явление — за ночь покойная сильно изменилась и у нее выросли усы, поэтому лицо пришлось полуприкрыть…» Ничего странного, господа. Ватсон, опасаясь, что на похоронах могут заметить ранку, заменил голову жены. К сожалению, у него в анатомическом театре не нашлось под рукой женской головы и он употребил мужскую.

— Не может быть! — вырвалось у кого-то.

— Может, мистер Лейстред. Я делал эксгумацию трупа.

— Но зачем, зачем я пошел на убийство? — спросил я неизвестно кого.

— Тщеславие, Ватсон. Она вам мешала участвовать в моих расследованиях, писать обо мне записки, мешала вам жить интересной жизнью на Бейкер-стрит. Жены вообще мешают.

Наступила тишина. Чилдрен катал рябчиковую кость. Грегсон смотрел в бокал с вином, отыскивая там истину.

Я с достоинством поднял голову.

— И все-таки, Холмс, вы не только меня арестовываете. Вы сами уходите из литературы и остаетесь просто хорошим сыщиком.

— Да, Ватсон, вы правы, — грустно сказал Холмс. — Я много теряю. Но я теряю еще больше — друга. Однако истина мне дороже друга…

Может быть, у Холмса было много блестящих дел, но я уже писать не мог. Если же о герое не пишут, то о нем не знают. А если о нем не знают, то он остается просто сыщиком.

Лейтенант встал и вышел в коридор. Там дремал парень в вельветовой широченной кепке, надвинутой на глаза. Лейтенант двинул его в поддых:

— Бахрам, дачу граждане хотят обложить данью… Возьми-ка под охрану.

— Возьмем, — басанул Бахрам.

Он поднялся, обнажил блесткую голову, поправил цепь на шее и улыбнулся мне, как старому знакомому, отчего темный выпиравший подбородок, точно подвешенный к лицу булыган, отвис еще ниже под собственной тяжестью.

— Разумеется, ему надо приплатить, — уточнил лейтенант.

— Сколько?

— Десять тысяч в месяц.