– Во временную собственность, сиятельный пане ротмистр.

– Вот-вот… Уж не знаю, почему не обзавелись они до сих пор конями и седлами, да только в таком опасном походе ждать, пока немцы за нами пешком тянутся, нам не приходится. Хотят – пусть едут охлюпкой, а хотят – пусть мушкеты свои и снаряжение навьючат, а сами бегут, как прежде, за чужое стремя держась. А на общую телегу всем остальным сложить поклажу, которая во внезапном бою (не дай нам того Бог!) помешать может. Править же телегой попросить по-прежнему пана Федка, с тем чтобы к задней грядке привязал оседланного коня своего. Любо ли вам такое мое предложение, панове запорожское рыцарство, панове честные немцы, и вы, славные мещане города Самбора?

Нестройное «Любо!» и «Йя!» заглушили ворчанье кое-кого из казаков, и пан Ганнибал с полным правом подытожил:

– А коли любо, то по коням, панове! С нами Бог и милостивая его Матерь!

– Amen, – склонив голову, оставил за собой последнее слово монашек.

Однако, когда выстроились в походный порядок, обнаружилось вдруг, что пропал Хомяк, второй мещанин из Самбора. Не такой бойкий, как приятель его Федко, был он парнем вполне незаметным, однако и отсутствие Хомяка нельзя было не обнаружить: встал его гнедко привычно за вороным конем казака Лезги, да только седло на нем пусто, без всадника.

– Отлучился в кусты по нужному делу – вот-вот прибежит, – усмехнулся Лезга и, перекинув длинную ногу через седло, расположился так, чтобы первым увидеть возвращающегося к отряду спутника. Однако не удалось казаку на сей раз посмеяться над нерасторопным мещанином: Хомяк так и не пришел, хотя прождали его довольно долго.

Кончилось тем, что нетерпеливый Мамат предложил трогать потихоньку – авось догонит. На это пан Ганнибал только бровь поднял, однако, еще немного подождав, подозвал к себе жестом Мамата, а когда тот, ломая конем кусты вдоль проселка, выехал в хвост отряда, промолвил тихо:

– Пане Мамат, неладно с парнем. Нужно вернуться, поискать. Я поеду с Тимошем, ты остаешься за старшего. Если и мы не вернемся, сам решай, как поступать. Только дай мне одного казака, чтобы был добрый лучник.

– Сделаем, пане ротмистр, – оживился казак и даже попытался улыбнуться любезно. – А почему пан не хочет взять с собою немца с мушкетом?

– Вонь от фитиля на милю разносится, будто сам не знаешь… А кстати, – повысил голос пан Ганнибал. – Огонь высекать, фитили поджигать! Тимош, ко мне!

– Эй, Бычара! Доставай лук, поедешь с паном ротмистром!

Пан Ганнибал уже посторонился, пропуская вперед невозмутимого Тимоша и побледневшего Бычару, судорожно цепляющего тетиву, когда снова поднял забрало своего шлема, повернулся к оставшемуся воинству и спросил спокойно:

– Ребята, а не слышал ли кто чего в лесу, пока мы тут дележкой забавлялись?

Переглянулись, помолчали. Потом Лезга заговорил неохотно:

– Я кое-чего слышал, пане ротмистр, коли не почудилось. Будто смеялся наш Хомяк.

– Смеялся, пся крев?!

– Может, и послышалось, пане ротмистр. Но хохотал.

Пан Ганнибал перекрестился, прошептал «Pater noster»[2], снова перекрестился. Опустил на лицо забрало, вытащил из ножен, притороченных к седлу, палаш, тронул поводья, выехал в голову дозора, а там пустил Джигита рысью.

Долго трястись в седлах им не пришлось. Как и предполагал пан Ганнибал, Хомяка нашли прямо на проселке, пробитом в этом месте сквозь дубовую рощу. Скорченный, он лежал навзничь, нелепо выпятив голый белый живот, а когда пан Ганнибал поднял забрало и склонился над беднягой, увидел он, что сине-красное, распухшее лицо Хомяка искривлено в маске мучительной гримасы, зубы оскалены, а губы покрыты белесой пеной.

– Тимош, обыщи, – приказал пан Ганнибал, а сам, не пряча оружия в ножны, внимательно огляделся.

Окрестный лес вроде пуст. Однако… Пан Ганнибал резко обернулся. Показалось ему или нет, будто на ветвях большого дуба что-то блеснуло… Дуло мушкета? Нет, все как было. Джигит захрапел. Хозяин положил ладонь ему на шею, успокаивая. А кто бы его самого сейчас успокоил?

– Что там, Тимош?

– Да странно оно как-то, пане ротмистр… Это еще что?

Кто-то бежал к ним со стороны отряда.

– Лучник! Не спи!

– А там наши, свои…

– Между нами и твоими «нашими» здоровый кусок леса, пся крев!

Однако прав оказался придурковатый казак, а не осторожный пан Ганнибал. Потому что из-за поворота показался отец Игнаций, запыхавшийся, в одной рясе.

Пан Ганнибал убрал палаш в ножны и подбоченился.

– Что, святой отец, опять тебя казаки из шубы вытряхнули?

– А? Нет, я сам оставил… на телеге у Федка… Просто мне рядом с тобой, пане… и с твоим Тимошем… спокойнее, чем среди этих схизматиков…

– Мещанин наш для исповеди уже не годится… Вон Тимош обыскал бедолагу. Сейчас расскажет…

– Позволь и мне посмотреть, сиятельный пане ротмистр… Я слушал лекции на медицинском факультете в Болонье…

– Да бога ради! А ты пока докладывай, Тимош, не тяни!

– А? Что, пане ротмистр? – Тимош с трудом оторвал выпученные глаза от монашка, что твой пес, со всех сторон обнюхивающего труп. – Странно оно как-то, говорю… Помер неизвестно от чего, однако ему помогли помереть, конечно. Потому как ограблен. По-дурацки, я извиняюсь, его ограбили. Будто сорока орудовала.

– Что ты несешь? Опомнись!

– Я извиняясь, пане ротмистр, да только это сущая правда. Грабитель или грабители (не знаю, сколько их было) позарились только на блестящие вещи. Кольцо с руки стянули, крестик с шеи… Сабельку его плохонькую из ножен вытащили и унесли. А зачем было, спрашивается, вытаскивать? Вот ты, Бычара, ты как поступил бы?

– Да понятно как, – ухмыльнулся казак. – Снял бы пояс со всем добром, к нему подвешенным, – как же еще? И уж не оставил бы на покойнике этот славный кунтуш.

– Молчать, невежды!

Пан ротмистр поднял правую бровь домиком, а Тимош и Бычара изумленно переглянулись. Монашек вытер руки о полу славного кунтуша, неторопливо поднялся с колен и встал так, чтобы кони всадников прикрывали его от леса. Только тогда продолжил – неторопливо, глядя мимо собеседников, будто рассматривая что-то в самом себе:

– Дело в том, что только что услышанный мною диалог невежды и грабителя не касается главного для всех нас сейчас. Как погиб Хомяк? Обделался он, когда уже умирал, penis стоит. Умер от разрыва головных сосудов, произошедшего от излишнего прилива крови к голове.

– Пенис? – переспросил Тимош.

– Стручок, ну, член стоит у него, у мертвого, – дошло, наконец? Прав оказался Лезга, слух ему Господь даровал и вправду отменный. Хохотал Хомяк перед смертью и умер от хохота. Потому что защекотала его до смерти какая-то лесная сволочь. Я думаю, что сейчас эта мерзкая тварь прячется где-то рядом, ждет, когда мы уйдем. А поскольку она с трупом еще не успела наиграться, то пойдет за нами, если мы несчастного заберем с собою. Поэтому я на месте сиятельного пана ротмистра бросил бы Хомяка здесь, на месте, и не позволял бы почтенному пану Бычаре снимать с него кунтуш или сапоги. Кто знает, не рассердит ли это некрещеную тварь-убийцу?

– Да чтобы я, Ганнибал из Толочин Толочинский, герба Топор, ротмистр его величества короля Стефана Батория, земля ему пухом… – Побагровевший пан Ганнибал закашлялся, потом продолжил уже сипло: – Чтобы я оставил труп воина из своего отряда, испугавшись какой-то лесной нечистой силы? Да не бывать тому, черноризец!

Монашек пожал узкими плечами:

– Осмелюсь напомнить храброму пану ротмистру, что он обещал доставить меня к царевичу Деметриусу безопасно, а со мною – и послание от святейшего отца нунция Рангони, куда более важное, чем моя ничтожная жизнь. Что же касается тела этого схизматика, то ведь началась война, а на войне, тем более в таких глухих местах, останки многих и лучших христиан остаются не погребенными. К тому же…

– Смотрите, да смотрите же… – захрипел вдруг Тимош.

Не было нужды Ганнибалову оруженосцу и показывать, куда стоило его спутникам посмотреть. Ибо в двух саженях от головы резко отшатнувшегося и едва не вставшего на дыбы Джигита вдруг закачалась дубовая ветка. Так внезапно и резко закачалась, будто только что спрыгнуло с нее невидимое, однако достаточно увесистое существо.