Сам Асторг, мрачный и нервный, пошел встречать чиновников городского префекта. Кирос не хотел бы оказаться на месте того человека, которому поручено иметь дело с факцио-нарием Синих.

Главного лекаря факции — проворного, бородатого кинда-та — разбудили, чтобы он занялся раненым солдатом, которого звали Карулл. Раны его оказались впечатляющими, но не опасными. Этот человек сидел с непроницаемым лицом, пока ему промывали и бинтовали раны, свободной рукой держал чашу с вином и пил его, когда лекарь обрабатывал его плечо. Он один на бегу отбивался от шестерых нападавших в темном переулке, что дало Скортию и родианину возможность добраться до ворот лагеря. Карулл все еще сердился, что всех нападавших убили, понимал Кирос. Теперь будет непросто узнать, кто их нанял.

Когда лекарь позволил ему сесть за стол, трибун Четвертого саврадийского доказал, что аппетит его почти не пострадал. Ни раны, ни гнев не отвлекали его внимания от стоящих перед ним мисок и тарелок. Сегодня ночью он потерял двух своих солдат, двух человек убил сам, но Кирос догадывался, что военному приходится к этому привыкать и жить дальше. Это оставшиеся дома иногда сходили с ума, как сошла с ума сестра матери Кироса три года назад, когда ее сына убили во время осады басса-нидами Азена, неподалеку от Евбула. Мать Кироса была уверена, что именно горе сделало ее беззащитной перед чумой, разразившейся год спустя. Его тетка умерла одной из первых. Азен бассаниды вернули следующей весной по договору, который принес мир восточным границам, что сделало осаду и гибель людей еще более бессмысленными. Города вечно брали и снова отдавали по обеим сторонам от изменчивой границы.

Но люди не возвращались к жизни, даже когда возвращался город. Человек жил дальше, как этот офицер, который жадно подбирал остатки рыбного супа толстой коркой хлеба. Что еще можно сделать? Проклинать бога, рвать на себе одежду, удалиться, подобно святому отшельнику, в какую-нибудь церковь, или на скалу в пустыне, или в горы? Последнее возможно, полагал Кирос, но с тех пор, как он пришел на эту кухню, он обнаружил, что у него появилось стремление к дарам и опасностям этого мира — можно сказать, появился вкус к ним. Пусть он никогда не станет возницей, дрессировщиком, солдатом — он будет тащить за собой искалеченную ногу до конца дней, — но все равно ему предстояло прожить жизнь. Жизнь в этом мире.

И как раз в этот момент Скортий, первый возничий Синих, статую в честь которого сегодня обещали воздвигнуть на спине ипподрома, поднял глаза, держа в руке суповую ложку, и тихо сказал Струмосу:

— Что я могу сказать, друг мой? Этот суп достоин пиршества богов.

— Это правда, — эхом отозвался рыжий родианин, сидящий рядом с ним. — Он великолепен. — У него было такое восторженное лицо, выдававшее его чувства, какими и бывают лица людей в подобный момент, по словам Струмоса.

Струмос теперь совсем расслабился, сидя во главе стола и подливая вина троим гостям. Он благожелательно склонил голову к плечу.

— Юный Кирос, вон тот, варил его, — сказал он. — У него задатки повара.

Две фразы. Простые слова. Кирос боялся расплакаться от радости и гордости. Но, конечно, «держался. Ведь он уже не ребенок. К сожалению, он покраснел и опустил голову, видя их одобрительные улыбки. А потом начал страстно ждать того момента, когда его отпустят, и он останется наедине с самим собой, на ложе в комнате учеников, и сможет снова и снова вспоминать волшебные слова и выражение лиц после них. Скортий сказал. Затем родианин прибавил. Потом Струмос сказал...

На следующий день Кирос и Разик получили выходной; неожиданный выходной, в награду за то, что накануне работали всю ночь. Разик, насвистывая, отправился в сторону гавани, чтобы развлечься с проституткой. Кирос воспользовался свободным временем, чтобы пойти в жилище родителей в тесном, остро пахнущем лабиринте ипподрома, где он вырос. Он застенчиво рассказал им о том, что было сказано прошлой ночью. Его отец, немногословный человек, прикоснулся к плечу сына покрытой шрамами и укусами рукой, а потом ушел кормить своих зверей. А мать, менее сдержанная, раплакалась.

Потом она бросилась из их крошечной каморки, чтобы рассказать новость всем подругам, а затем купить и зажечь целый ряд благодарственных свечей в часовне ипподрома. На этот раз Киросу не показалось, что она перестаралась.

Задатки повара.

Сам Струмос это сказал!

В ту ночь они так и не легли спать. В этой восхитительно теплой, освещенной огнем очага кухне была еда, достойная дворцов бога за солнцем, и вино, равное ей. Они закончили трапезу травяным чаем перед самым восходом солнца, что напомнило Криспину о чае, которым поил его Зотик перед началом путешествия. А это напомнило ему о Линон, а потом о доме, а это опять-таки навело на мысль о том, как далеко он от него ушел, оставшись в одиночестве среди чужих людей. Хотя Криспин чувствовал, что после этой ночи они уже не такие чужие. Он прихлебывал горячий чай и отдавался легкому головокружению от крайней усталости, позволяя ощущению расстояния, слов и движений медленно вплывать в его сознание откуда-то издалека.

Скортий уже сходил на конюшню, чтобы проведать своего лучшего коня. Теперь он вернулся назад, потирая руки после предрассветного холода в воздухе, и снова сел на скамью рядом с Криспином. Спокойный человек, проворный и скромный, несмотря на все его богатство и известность. Щедрая душа. Он прибежал в темноте, как безумный, чтобы предупредить их об опасности. Это кое о чем говорит.

Криспин посмотрел на Карулла через каменный стол. Назвать этого человека чужим теперь было бы неправдой. Помимо прочего, он уже достаточно хорошо знал трибуна и понимал, что тот старается скрыть плохое самочувствие. Раны не были опасными, как их заверил лекарь, но сейчас они должны сильно болеть, и от обеих у Карулла останутся новые шрамы. Сегодня ночью он потерял людей, которых знал давно. Может быть, он даже винит себя в этом; Криспин не был уверен.

Они не имели понятия, кто заплатил за это нападение. Солдат в увольнении можно было нанять в Городе довольно дешево. Нужно было только обладать некоторой решимостью, чтобы организовать похищение или даже убийство. Послали гонца от Карулла к оставшимся солдатам, тем, которые провожали домой архитектора и должны были ожидать их на постоялом дворе. Криспин подумал, что это станет для них грустным известием. Карулл, командир, потерял двух своих подчиненных, а солдаты потеряли товарищей. В этом вся разница.

Чиновник городского префекта был вежлив и официален с Криспином, когда явился вместе с факционарием. Они побеседовали наедине в большом зале, где вечером проходил пир. Этот человек глубоко не копал, и Криспин понял, что чиновник не хочет слишком много знать о попытке убийства. Повинуясь интуиции, Криспин ничего не сказал о мозаичнике, уволенном императором, и об аристократке, которая могла счесть себя этим униженной или поставленной в неловкое положение упоминанием об ожерелье. И то и другое произошло публично: этот человек узнал бы обо всем, если бы захотел.

Неужели кто-то может за это убить?

Император не позволил жене надеть ожерелье, когда его принесли.

Тут надо было распутывать и рассматривать множество нитей, но они не дадутся ему, пока мозг устал и затуманен вином и бессонной ночью.

Когда на востоке замаячил серый рассвет, они покинули кухню и пересекли двор, чтобы присоединиться к Синим в часовне на утренней молитве. Криспин обнаружил в себе искреннюю благодарность, почти набожность, пока пел молитвы. Благодарность за сохраненную жизнь, еще раз; за подаренный ему сегодня купол; за друга, которым был ему Карулл, и за возничего, который, возможно, станет другом; за то, что он пережил знакомство с двором, вопросы в палатах императрицы и мечи в темноте.

И наконец, — потому что мелкие подарки судьбы действительно много значили для него, — за вкус фаршированного креветками сига под соусом, похожий на сон наяву.