— Сколько можно?! — кричал он. — Сколько можно, а?! С-с-суки! Пидарасы! — Бурлак схватил Сарматова за грудки: — Ты мне ответь... ответь, командир, кому нужна эта война?!

Сарматов коротким резаным ударом ударил его под подбородок. Бурлак снопом повалился в грязь и зашелся в рыданиях, сквозь которые прорывались бессвязные слова:

— Не могу больше! Не могу!

В конце улочки появилась тощая фигура с белой бородой и в размотанной чалме. Алан направил в ее сторону ствол пулемета.

— Отставить! — сказал Сарматов. — Это мулла.

Старик с немигающими белесыми глазами прошел, как призрак, между ними и уже у самой мечети, повернувшись, поднял вверх худые руки и что-то выкрикнул.

Сарматов хлопнул Бурлака по спине и сказал:

— Вань, поднимайся, пошли!..

Тот встал и, глядя в сторону, пробормотал:

— Прости, командир, с резьбы сорвался!..

— С кем не бывает! — кивнул Сарматов.

Окраину кишлака они преодолели бегом.

— От кишлака подальше, мужики! — приказал Сарматов. — Вернутся жители — отыграются на нас.

Афганское солнце снова палило что есть мочи, будто стараясь испепелить этих непрошеных гостей. Бойцы бежали изо всех сил, с шумом вдыхая и выдыхая раскаленный воздух. В их воспаленных, полуослепших глазах уже плыли концентрические огненные круги, пот заливал глаза и белой солью выступал на изодранной одежде.

— Держаться, мужики! — прохрипел прикованный к американцу Сарматов. — Держаться, держаться, полковник! В Оклахоме тебя ждут дети, так что держись, мать твою!..

— Ты крейзи! Псих! — простонал американец. — Разве можно в таком темпе?!

— Что, в плен к духам захотелось? — оскалился Сарматов. — В последнюю минуту мы отходняк сыграем, но пока еще не вечер! Шагай, шагай, полковник, — эта дорога ведет в Оклахому!..

— Если я остановлюсь, ты ведь меня пристрелишь, да, майор?

— Мне бы очень не хотелось этого делать; полковник! — ответил Сарматов.

— Мне тоже не очень хочется умирать! — буркнул американец, прибавляя шаг и видя, как впереди них ходко шагали Бурлак и Алан.

— Очухался? — участливо спросил Бурлака Алан.

— Прав командир, — отворачиваясь, сказал Бурлак. — Гнать меня со службы надо. Погоны в сундук и завербуюсь на Чукотку!

— Почему на Чукотку?

— Родился я там. Отец там долго пахал после колымского лагеря...

— Ко мне в Дигори поедем, слушай! — воскликнул Алан. — Мама осетинские пироги испечет — пальчики оближешь! Родственники со всей страны приедут в гости!..

— В Дигори? — усмехнулся Бурлак. — А своего божьего одуванчика куда я дену?

— Вах, с нами поедет! Воздухом гор дышать будет — сто лет жить будет!

— Твоими бы устами да мед пить! — вздохнул Бурлак и, оглянувшись, озабоченно произнес: — У командира ногу-то как разнесло, но вида не подает!..

— Иногда мне кажется, что он железный! — согласился Алан.

— Мало таких мужиков осталось! — вздохнул Бурлак. — Жаль, что мы его женить не смогли, хотя, может, еще...

Договорить Бурлак не успел. Из-под его ног вырвалась ослепительная вспышка, расколовшая под ним и Аланом бурую афганскую землю...

Взрыв мины отбросил Сарматова и американца в придорожный кустарник. Не замечая боли от впившихся шипов, они с ужасом смотрели на зияющую поперек дороги, клубящуюся ржавым дымом воронку и на распростертую рядом с ней странно укороченную фигуру; второй фигуры видно не было: лишь там и тут на дороге валялись окровавленные, разорванные страшной силой комья человеческой плоти.

Издав звериный рык, Сарматов оборвал цепь наручников и бросился к распростертой на дороге фигуре.

— Алан! — со стоном вырвалось из его горла.

Там, где должна быть рука Алана, хлестала пульсирующим фонтаном кровь, на месте ног багровела большая лужа... Почувствовав прикосновение руки, Алан с трудом открыл белые от муки глаза и шепнул:

— Командир, ты не сможешь... Дай мне в руку «Стечкина»... — сглотнув кровь, он продолжил: — Маме не надо... У мамы сердце... Отцу, братьям — они мужчины... Скажи: Алан воевал и умер... умер как мужчина.

Лицо Сарматова закаменело, но времени на раздумья не было. Он понимал, что каждая секунда лишь продлевает его муки. Сарматов вложил в уцелевшую руку Алана взведенный пистолет и сказал:

— Ты воевал и... и умер как мужчина, брат мой, Алан!

— Отвернись, командир! — пытаясь улыбнуться белыми губами, попросил тот.

Зажав ладонью рот, чтобы не выпустить из груди рвущийся наружу крик, Сарматов отвернулся. Через мгновение за его спиной раздался сухой хлопок выстрела...

Не оглядываясь, майор подошел к оглушенному взрывом американцу и рывком поставил его на ноги. Отстегнув с его запястья браслет наручника, он показал стволом автомата на дорогу.

— Полковник, — хрипло произнес он. — У меня больше нет возможности выполнять задание, уходи.

Американец, посмотрев в глаза Сарматова, в которых застыла нечеловеческая боль, попятился назад и вдруг выкрикнул на чистейшем русском языке:

— Варвар! В лицо не можешь!.. В спину можешь!.. Не дам тебе такой радости!.. Стреляй, сволочь!.. Стреляй, фанатик сумасшедший!

— Полковник, я русский офицер, а не палач! — ничуть не удивившись лингвистическим успехам американца, сухо ответил Сарматов и продолжил: — У меня был приказ — доставить тебя живым, и никто не давал мне приказа на твою ликвидацию. Не теряй времени, уходи, полковник! — добавил он и бросил к его ногам рюкзак. — Там продукты и деньги. Твои «зеленые», много... Попадешь к людям Наджибуллы, попытайся откупиться. Вон пулемет — возьми, кто знает, что тебя ждет...

Не сводя с него взгляда, американец попятился к дороге.

— Не поминай меня лихом, полковник! — сказал Сарматов. — Служба у меня такая, сучья!

Американец, наткнувшись ногой на пулемет, подхватил его и, передернув затвор, направил ствол на Сарматова. А тот, лишь усмехнувшись, надел на свой автомат штык-нож и, повернувшись к американцу спиной, вонзил его в бурую, спекшуюся землю.

Не сводя с него ствола, американец отошел в сторону поворота дороги, но, удалившись на некоторое расстояние, остановился и, опершись на пулемет, посмотрел на Сарматова, продолжающего копать могилу.

Вонзая в бурую землю штык-нож, майор выковыривал твердые комья, выворачивал из нее камни. Молча и сосредоточенно устраивал он последний приют для своих боевых друзей. Казалось, ничто не может вывести его из этого состояния. И он даже не повернулся, когда рядом с ним оказался в постепенно расширяющейся могиле американец. Вдвоем они углубили ее на длину автомата со штыком, потом, так же вдвоем, молча перетащили в нее все, что осталось от Алана и Бурлака. Прежде чем засыпать боевых товарищей, Сарматов перекрестился и тихо произнес:

— Прими, Господи, с миром! Прими, чужая земля, прах воинов России! Вечная им память!..

Когда над Аланом и Бурлаком вырос холмик, он утоптал его, закидал ветками и травой, потом, отстегнув от пояса флягу, сказал:

— За всех вас, мужики! За всех, кто в Никарагуа, в Анголе, Мозамбике, Ливане, Сирии, в Афганистане...

Сделав глоток из фляги, Сарматов протянул ее американцу:

— По русскому обычаю, полковник...

Тот кивнул и, сделав глоток, вылил остатки ее содержимого на могилу.

Сарматов хмуро спросил:

— Чего вернулся? К тебе это уже не имеет отношения.

— Имеет! — ответил американец. — Майор, я, кажется, понял, зачем я понадобился Лубянке.

Сарматов равнодушно пожал плечами:

— Поздно, полковник!

— Советы уходят из Афганистана, и вашим позарез надо знать, кого из командиров моджахедов можно уговорить или купить, чтобы они не стреляли вам в спину. Лубянка вычислила, что цепь агентуры ЦРУ замкнута на меня, и решила получить информацию из первых рук.

— Это интересно, — заметил Сарматов и разорвал на колене штанину. — Но я уже ничем не могу помочь конторе дяди Никанора. У меня начинается сепсис, полковник! — Он кивнул на черное, распухшее колено.