С непокрытой головой, с вышитой на кармане эмблемой Оксфордского клуба, в фланелевых брюках и с ракеткой под мышкой, Хорес обошел вокруг дома, и перед ним открылся теннисный корт, по которому неистово метались два игрока. Под аркадой с белыми пилястрами и увитыми плющом перекладинами, словно бабочка, устроилась Белл в окружении приличествующего случаю хрупкого гармоничного реквизита. С ней сидели две дамы, чьи силуэты четко вырисовывались на фоне темной листвы еще не успевшей расцвести лагерстремии. Вторая дама (третьей была молодая девица в белом платье с аккуратной челкой цвета темной патоки и с теннисной ракеткой на коленях) с ним заговорила, а Белл протянула ему руку с томным видом собственницы. Рука ее, теплая и цепкая, с тонкими костями и надушенной мягкою плотью, словно ртуть, жадно влилась в его ладонь. Глаза ее напоминали тепличный виноград, а полные, ярко накрашенные, подвижные губы скривились в недовольной гримасе.

Она сообщила ему, что лишилась Мелони.

– Несмотря на весь ваш аристократизм, Мелони видела вас насквозь, – заметил Хорес. – Вы, очевидно, стали слишком небрежны. Она неизмеримо изысканнее вас. Неужели вы полагали, что вам удастся вечно обманывать человека, который умеет обставить прием пищи такими невыносимыми церемониями, как это делала Мелони? Или она опять вышла замуж?

– Она занялась бизнесом, – капризно отвечала Белл. – Открыла косметический салон. Я только никак не пойму зачем. Подобные затеи недолговечны, особенно здесь. Можете ли вы представить себе, что жительницы Джефферсона будут посещать косметический салон – конечно, кроме нас троих?

Впрочем, если мне и миссис Мардерс он еще может понадобиться, то уж Франки он совершенно ни к чему.

– Что мне любопытно, так это откуда у нее взялись деньги, – сказала миссис Мардерс. – Люди думают, что это вы ей дали, Белл.

– С каких это пор я стала дамой-благотворительницей? – холодно отозвалась Белл.

Хорес слегка усмехнулся. Миссис Мардерс сказала:

– Ну, Белл, мы же все знаем, какая вы добрая. Не скромничайте.

– Я сказала: дамой-благотворительницей, – повторила Белл.

– Я думаю, Гарри в любой момент готов сменять служанку на вола, – быстро вставил Хорес. – По крайней мере, он сэкономит на содержимом своего винного погреба – ведь ему не придется нейтрализовать воздействие вашего чая на многострадальные мужские желудки. Полагаю, что без Мелони чай здесь больше подавать не будут?

– Не болтайте глупостей, – отвечала Белл. Хорес сказал:

– Теперь я понимаю, что ходил сюда вовсе не ради тенниса, а ради того бесконечного и весьма неприятного сознания собственного превосходства, которое я всегда испытывал, когда Мелони подавала мне чай… Кстати, по дороге сюда я встретил вашу дочь.

– Да, она где-то тут поблизости, – равнодушно отозвалась Белл. – А вы все еще не подстриглись. Почему мужчины не понимают, когда им пора идти к парикмахеру? – философски вопросила она.

Выставив вперед рыхлый двойной подбородок, старшая гостья устремила на Хореса и Белл холодный проницательный взгляд. Девица в простом, целомудренно белом одеянье спокойно сидела и загорелой рукой, похожей на спящего рыжего щенка, придерживала на коленях ракетку. Она смотрела на Хореса, как смотрят дети – со спокойным интересом, но без грубого любопытства.

– Они либо вообще не ходят к парикмахеру, либо напомаживают волосы всякой дрянью, – добавила Белл.

– Хорес – поэт, – сказала старшая гостья. Кожа небрежно свисала с ее скул, как тяжелая грязноватая бархатная драпировка, а в немигающих глазах, словно в глазах старой индюшки, было что-то хищное и слегка непристойное. – Поэтам многое прощается. Вы не должны этого забывать, Белл.

Хорес отвесил поклон в ее сторону.

– Такт никогда не изменял женскому полу, Белл, – сказал он. – Миссис Мардерс принадлежит к числу тех немногих известных мне людей, которые по достоинству оценивают профессию юриста.

– Полагаю, что этот бизнес не хуже всякого другого, – сказала Белл. – Что вы сегодня так поздно? И почему не пришла Нарцисса?

– Я имею в виду то, что меня назвали поэтом, – пояснял Хорес. – Юриспруденция, как и поэзия, – последнее прибежище хромых, увечных, слабоумных и слепых. Осмелюсь доложить, что Цезарь изобрел юристов, дабы оградить себя от поэтов.

– Вы так умны, – сказала Белл. Девица вдруг заговорила:

– Какая вам разница, чем мужчины мажут себе волосы, мисс Белл? Мистер Митчелл ведь лысый.

Миссис Мардерс засмеялась жирным, липким, длинным смешком и, не сводя с Хореса и Белл холодных, лишенных век глаз, продолжала звонко хохотать.

– Устами младенцев… – сказала она.

Девица переводила с одного на другого свои ясные, спокойные глаза.

– Пойду погляжу, нельзя ли мне сыграть сет, – сказала она, вставая.

Хорес тоже встал.

– Давайте мы с вами… – начал он, но Белл, не поворачивая головы, взяла его за руку.

– Садитесь, Франки, – скомандовала она. – Они еще не кончили. А вам вредно столько смеяться на пустой желудок, – обратилась она к миссис Мардерс. – Да садитесь же, Хорес.

Девица, стройная, с несколько угловатой грацией, все еще стояла, не выпуская из рук ракетку. Она бросила быстрый взгляд на хозяйку, потом опять повернула голову к корту. Хорес опустился на стул за спиною Белл. Рука ее незаметным движением скользнула в его руку и безвольно застыла, словно быстро выключив электричество, – так человек в поисках какого-нибудь предмета входит в темную комнату и, найдя то, что искал, тотчас же снова выключает свет.

– Разве вам не нравятся поэты? – спросил он как бы сквозь Белл.

– Они не умеют танцевать, – отвечала девица, не поворачивая головы. – Впрочем, они, пожалуй, ничего. Они пошли на войну – хорошие, по крайней мере. Один здорово играл в теннис, так его убили[52]. Я видела его портрет, а вот фамилию не помню.

– Ах, ради Бога, не говорите о войне, – сказала Белл, и рука ее шевельнулась в руке Хореса. – Мне пришлось два года подряд выслушивать Гарри – он объяснял, почему не мог пойти на войну. Как будто мне не все равно, был он там или нет.

– Он должен был содержать семью, – с готовностью вставила миссис Мардерс.

Белл полулежала, откинув голову на спинку кресла, и ее рука, спрятанная в руке Хореса, тихонько двигалась, словно изучая его руку, беспрерывно поворачиваясь, как самостоятельное, наделенное независимой волей существо, любопытное, но холодное.

– Некоторые из них были авиаторами, – продолжала девица. Прижавшись к столу худеньким невыразительным бедром, она стояла, держа под мышкой ракетку, и перелистывала журнал. Потом закрыла журнал и снова принялась наблюдать две стройные фигуры, метавшиеся по корту. – Я как-то раз танцевала с одним из молодых Сарторисов. С перепугу даже не спросила, который это из двух. Я тогда была еще совсем девчонкой.

– Они были поэтами? – спросил Хорес. – То есть тот, который вернулся? Второй, которого убили, насколько мне известно, действительно был поэтом.

– Автомобиль он, во всяком случае, водит здорово, – отвечала девица, продолжая смотреть на теннисистов. Курносая, с прямыми стрижеными волосами (она подстриглась первой в городе) – не темными, но и не золотистыми, она твердой загорелой рукой сжимала ракетку.

Белл шевельнулась и высвободила свою руку.

– Ну ладно, ступайте играть, – сказала она. – Вы мне оба действуете на нервы.

Хорес с живостью вскочил.

– Пошли, Франки. Сыграем с ними один сет.

Они вдвоем стали играть против обоих молодых людей. Хорес играл великолепно, безрассудно, но с блеском. Любой хороший теннисист, обладающий еще и хладнокровием, мог бы тотчас его обыграть – для этого достаточно было предоставить ему полную свободу действий. Но его противникам это было не по плечу. Фрэнки частенько просчитывалась, но Хорес всякий раз ухитрялся спасти положение, прибегнув к стратегии настолько дерзкой, что она скрывала слабость его тактики.