— Это ничего. Ты можешь привыкнуть.

— Не могу. Пробовал.

— Ах, эти люди такие несносные, никогда не слушаются. Старый Лампрокл, что свалился к нам в воду в позапрошлом году, очень хорошо привык. По ночам он даже вылезает на берег и забавляется тем, что пугает прохожих. Я его тоже немножко боюсь. Днем он лежит на дне, зарывшись в иле, а ночью, когда восходит луна, он встает и выплывает… Борода белая, длинная, а сам страшный…

— Ни за что не полезу к вам на дно! — вскричал мальчик.

— Моя мать сказала, что он меня не смеет трогать. Я попрошу ее, чтобы он не смел трогать и тебя.

— Все-таки боюсь. Мне будет скучно без моей матери и отца.

— Да ведь твоя мать тебя била… Да она тебя еще не раз побьет. Вот она бежит… Прощай! Я на тебя сердита и не хочу тебя целовать.

И маленькая нимфа юркнула обратно в камыши…

— Ты что тут такое делал? — подбежала встревоженная Симетида.

— Говорил с Напэ…

— Вот я тебе покажу, как с ней разговаривать!.. Вот тебе!.. Вот тебе!.. Вот тебе!.. Не ходи к речке! Не ходи к речке!.. Не ходи к речке! — приговаривала мать, осыпая ударами Антема.

Горько плакавший мальчик был доставлен затем обратно домой…

Когда, в поисках сочувствия, он встретил своего мохнатого друга, тот сконфуженно отвернулся от Тема и, вильнув разик хвостом, пошел за угол каменной стены, окружавшей двор.

Ребенок понял, что Филакс был тоже наказан. Он побежал вослед своему верному другу, нашел его и снова заплакал, обвивая ручонками шею умного пса. Тем шептал ему на ухо жалобы на жестокость матери, на ее запрещение ходить к реке, и слезы ребенка одна за другой катились по шерсти собаки. Филакс сперва отворачивался, стараясь не смотреть на мальчика, бывшего невольной причиной испытанных им жестоких побоев, но мало-помалу старая дружба взяла-таки свое, и он, повернувшись к Антему, несколько раз лизнул его в лицо своим горячим розовым языком…

Пришла зима. Наступили жестокие холода. Люди старались не выходить из теплых, обмазанных глиной жилищ и сидели там у дымящихся очагов, коротая время за работой. Мужчины плели охотничьи и рыболовные сети, чинили обувь, резали из деревьев кубки, из гибких зеленых прутьев ивы делали красивые корзины. Женщины пряли шерсть и искусно ткали холсты. У отца Антема Керкиона часто собирались соседи.

Вернувшийся из-за моря Хейрекрат рассказывал про чужие страны, которые он посетил, плавая на, Финикийской галере. Иногда он показывал раны, полученные им б бою с чужеземцами, или подражал голосу виденных им диких зверей.

— От Счастливых островов мы поплыли к югу, — повествовал об одном своем приключении Хейрекрат, — несколько лун двигались вдоль берегов, пока не прибыли в страну желтых людей. Климат там знойный, и жители носят синие зонтики. У них короткие копья, кривые мечи и золотые кольца в ушах. Мужчины, подобно женам, носят браслеты и ожерелья. Мы взяли там большую добычу и разграбили пять городов. Между прочим, нам досталось много варварских женщин. На нашу галеру их пришлось три… У них были длинные, как хвосты фессалийских коней, блестящие черные волосы. Они очень нас боялись и первое время ничего не хотели есть. Одна из них была дочка жреца. Нам следовало продать ее в соседнем городе и получить дорогую цену, но начальник флота спешил отплыть от берега. Поднялась буря и разбросала суда. Нашу галеру отнесло далеко в открытое море. Я в то время не греб: у меня была ранена вот эта рука и, кроме того, болела голова, которую хотел пробить палицей какой-то длинный, тощий, белобородый старик на берегу. Поэтому я все время лежал на палубе, привязанный к мачте, чтобы при крене галеры не очутиться в волнах.

Три дня нас носило по морю и наконец прибило к маленькому острову. Мы нашли удобную бухту и причалили к лесистому берегу. Судно наполовину вытащили на песок и всей толпой, кроме меня, трех женщин, запертых на засов в каюте, и одного сидонца с больной ногой, отправились на остров поискать воды.

Прошло немного времени, и я услышал легкий шум на берегу. Сперва мне пришла в голосу мысль, что это возвращаются товарищи. Но, взглянув в ту сторону, откуда слышался шум, я почувствовал дрожь, и страх разлил холод в моих внутренностях. С берега шло десятка два мохнатых сатиров с такими зверскими лицами, каких я никогда не видел. Трудно поверить, чтобы в их жилах текла хоть капля божественной крови. Сатиры заметили судно и остановились, разговаривая на каком-то хриплом варварском языке. Святая речь олимпийцев была не известна их гнусному и жестокому племени.

Я притаился в сложенной на корме куче канатов и видел, как они, оставив часть своей шайки на берегу, быстрые и ловкие, очутились на галере. Сидонец с больной ногой, спавший около мачты, внезапно проснулся, схватил копье и бросил в одного из пришельцев, пронзив ему руку. Тот заревел, как зверь, и кинулся на храброго товарища, призывавшего меня на помощь. Но я не решился к нему выйти и видел, как другой сатир схватил несчастного в то время, как тот хотел броситься в море. Жалобно кричавший сидонец вытащен был на середину палубы и прижат к полу. Тогда подскочил раненый сатир и с противным ворчаньем, вытянув свои длинные, рыжей шерстью поросшие руки, медленно задушил несчастного. Остальные разошлись по галере и тащили кому что более нравилось.

Внезапно снизу услышал я страшный вопль. Это кричали пленные варварские женщины. Они кричали долго и раздирающим сердце голосом, словно с них живьём снимали шкуру. Мало-помалу смолкли и они. Я думал, что чудовища их тоже убили, но вскоре увидел, что ошибся. В это время послышался негромкий голос оставшихся на берегу сатиров. Это, очевидно, был сигнал, потому что грабители, один за другим, стали покидать нашу галеру. Они уносили с собой все, что могли захватить. Трое волокли за спинами наших пленниц, и я заметил, что те еще были живыми. Платье на них было растерзано и местами смочено кровью. Одна из них — это была дочь жреца — слабо стонала. Дикий сатир тащил ее, держа за длинные черные косы… Один за другим грабители скрылись в лесу.

Спустя некоторое время вернулись товарищи и пришли в ужас от моего рассказа. Так как они успели запастись водой и нарвать кое-каких плодов, то не захотели дольше оставаться на негостеприимном берегу и тотчас же отплыли в открытое море.

Мы не успели даже похоронить, как подобает, задушенного сидонца, и он долго беспокоил нас по ночам, являясь во сне или показываясь неясным призраком в темных углах нашей галеры…

— Здешние сатиры никогда не бывают так свирепы, — начал почтенный Амфиарай, сын Полинома, — правда, и они уносят иногда женщин, но никогда их не мучают, а людей не душат и не убивают… Но и в наших местах водились прежде страшные гигантские циклопы.

Дед мой, Мегакл, рассказывал мне, как в юные годы он заблудился на охоте и видел жилище одного такого исполина.

В ущелье, куда он попал, голодный и усталый после долгих скитаний, был вход в пещеру. Оттуда шел такой тяжелый запах, что Мегакл побоялся влезть внутрь и спрятался поблизости, тем более что у входа валялось много костей, в том числе и человеческие черепа… Любопытство манило его вблизи поглядеть на хозяина этой берлоги… В сумерки из пещеры вылез, согнувшись, косматый темно-рыжий циклоп. Он был гигантского роста, грязный, и единственный круглый глаз его светился синеватым огнем. У него была густая борода, а лохматые волосы стояли дыбом.

Циклоп нюхал воздух и при этом громко сопел. Он опирался на длинную суковатую, обожженную на огне молодую сосну и, оглядевшись по сторонам, зашагал по ущелью…

Мой дед, довольный тем, что видел чудовище, отправился в противоположную сторону и к вечеру следующего дня, умирая от усталости, наткнулся на дровосеков, которые его накормили…

— Это какой-то особенный, дикий циклоп, — заметил Теокл, сын Перигея. — Вообще, это племя, как говорят, занимается разведением овец и коз. Теперь о них почти ничего не слышно, так как они не любят жить вместе с людьми и выбирают пустынные, незаселенные места. Говорят, их много живет на каменистой Эвбее и маленьких скалистых островах, разбросанных по морю.