Благодаря этим смутным опасениям Сайлес был избавлен от преследований, которые его странности могли навлечь на него. Впрочем, еще большее значение имело то, что умер старый ткач в соседнем, Тарлийском, приходе, и с тех пор ремесло Марнера делало его соседство особенно желанным как для богатых хозяек округи, так и для менее зажиточных, всегда накапливающих к концу года маленький запас пряжи. Люди понимали, что он им нужен, и это сдерживало их подозрительность и неприязнь к нему, тем более что полотно, которое он ткал из их пряжи, как по качеству, так и по количеству вполне их удовлетворяло. Годы шли, и соседи, хотя и не меняли своих суждений о Марнере, постепенно привыкли к нему. По прошествии пятнадцати лет жители Рейвлоу говорили о Сайлесе Марнере то же самое, что и вначале; правда, им теперь реже случалось упоминать о нем, зато они еще сильнее верили в то, что говорили. Эти годы принесли только одно существенное и новое: утверждали, что мастер Марнер скопил столько денег, что на них мог бы купить многих поважнее себя.
Но в то время как мнение о Марнере оставалось почти неизменным и его повседневная жизнь тоже текла весьма однообразно, внутренняя жизнь его была подлинной эпопеей и претерпела за это время ряд перемен, как всегда бывает с пылкой натурой, если она сама избрала одиночество или была на него обречена.
Жизнь Марнера до переселения в Рейвлоу отличалась полнотой чувств, деятельности и тесным товарищеским общением, какие в те дни, как и нынче, были свойственны жизни ремесленника, с юных лет примкнувшего к немногочисленной религиозной секте, где даже беднейший мирянин имел возможность отличиться, если умел красиво говорить, и, во всяком случае, имел какой-то вес, даже просто участвуя в голосовании по вопросам управления общиной. В этом маленьком скрытом мирке, который называл себя церковью братьев, собирающихся в Фонарном подворье, Марнер пользовался высокой репутацией. Его считали молодым человеком образцового поведения и ревностного благочестия. Особый интерес к нему стали проявлять с тех пор, как он однажды, во время молитвы, впал в непонятное состояние полной неподвижности и потерял сознание. В этом состоянии он пробыл час или даже больше, и все уже думали, что он умер. Никому и в голову не пришло искать для случившегося медицинское объяснение, ибо это было бы сочтено как самим Сайлесом, так и пастором и остальными членами секты сознательным отрицанием духовного значения этого происшествия. Сайлес, очевидно, был избран для какого-то особого искуса. И хотя определить искус было трудно из-за отсутствия божественного видения во время припадка, все же и сам молодой человек и все остальные верили, что на него после этого снизошло какое-то внутреннее просветление. Менее честный человек мог бы поддаться искушению придумать какое-нибудь видение и выдать его за воскресшее в памяти, менее здравомыслящий человек мог бы даже сам поверить в это. Но Сайлес был и честным и здравомыслящим, хотя, как у многих честных и пылких, но в то же время темных людей, чувство таинственного в нем не находило себе надлежащего разрешения и поэтому направлялось лишь по пути расспросов и собирания отрывочных знаний. От матери Сайлес унаследовал знакомство с целебными травами и приготовлением из них лекарств. Это был скромный запас мудрости, который она передала ему как посмертный дар, но за последние годы у него возникли сомнения, законно ли применять эти знания. Он верил, что травы не оказывают действия без молитвы, а молитвы достаточно и без трав. Таким образом, унаследованное им от матери пристрастие к прогулкам по полям в поисках наперстянки, одуванчика и мать-и-махечи начало принимать в его глазах характер искушения.
Среди членов секты, к которой он принадлежал, был молодой человек, немного старше его, с которым он много лет прожил в такой тесной дружбе, что братья Фонарного подворья часто называли их Давидом[3] и Ионафаном[4]. Настоящее имя этого друга было Уильям Дейн, и он тоже считался ярким образцом юношеского благочестия, хотя и проявлял излишнюю строгость к более слабым братьям, а также бывал ослеплен собственным блеском и считал себя умнее своих учителей. Но какие бы недостатки ни находили в нем другие, в глазах друга он всегда оставался совершенством, ибо Марнер был одной из тех впечатлительных, не уверенных в себе натур, которые, пока сами не созрели, восхищаются властностью других и ищут опоры в тех, кто умеет отстаивать свои мнения. Выражение доверчивости на лице Марнера, пугливый взгляд, подобный взгляду лани, столь свойственный большим выпуклым глазам, отсутствие особой наблюдательности — все это являло разительный контраст с тем самодовольством, которое таилось в прищуренных глазах и крепко сжатых губах Уильяма Дейна. Одной из любимых тем разговоров между двумя приятелями была «уверенность во спасении»: Сайлес признавался, что его вера никогда не шла дальше надежды, смешанной со страхом, и с жадным удивлением слушал заявления Уильяма о том, что он не сомневается во спасении верой. Эта вера пришла к нему во время его обращения, когда ему привиделись слова «Веруй во призвание и избрание» на белой странице открытой библии. Подобные беседы были нередки среди бледных ткачей, чьи голодные души, как едва оперившиеся покинутые птенцы, беспокойно метались во мгле.
Доверчивому Сайлесу казалось, что дружба их ничуть не пострадала даже тогда, когда у него появилась новая, более глубокая привязанность. Уже несколько месяцев он был помолвлен с молодой служанкой, и они ждали лишь той счастливой минуты, когда их совместные сбережения позволят им обвенчаться. Сайлес был очень рад тому, что Сара не возражала, если Уильям иногда бывал с ними во время их воскресных свиданий. Именно в это время на одном из молитвенных собраний и произошел с Сайлесом припадок каталепсии. И среди многочисленных вопросов и выражений сочувствия, обращенных к нему со стороны членов общины, только Уильям молчал, не разделяя всеобщего уважения к брату, отмеченному для особых деяний. Он сказал, что, по его мнению, этот глубокий сон был скорее посещением дьявола, чем доказательством милости божией, и увещевал своего друга поглубже заглянуть в свою душу, дабы убедиться, не таит ли она в себе какого-либо зла. Считая своим долгом выслушать всякое братское порицание и наставление, Сайлес не обиделся на друга, но ему было больно, что тот сомневается в нем. А вскоре к этой боли прибавилась еще новая тревога, когда он заметил, что в отношении к нему Сары появилась некоторая неровность: девушка была с ним то преувеличенно ласкова, то невольно отстранялась, и он мог заметить, что она больше не любит его. Тогда он спросил ее, не хочет ли она взять назад свое слово, но Сара это отрицала; их помолвку, уже известную братству и освященную общими молитвами, нельзя было расторгнуть без строгого расследования, а у Сары не было никакой причины, которую община сочла бы достаточно веской.
В это самое время опасно заболел архидьякон, и так как он был бездетным вдовцом, за ним днем и ночью ухаживали младшие братья и сестры общины. Сайлес и Уильям часто дежурили ночью у постели больного, причем один сменял другого в два часа ночи. Старик, вопреки ожиданиям, казалось, начал поправляться, но однажды ночью Сайлес, сидя у его изголовья, вдруг заметил, что обычно явственно слышное дыхание старика прекратилось. Свеча уже догорала, и Сайлесу пришлось поднять ее, чтобы лучше разглядеть лицо больного. Осмотр убедил его, что дьякон скончался, и уже довольно давно, ибо конечности его окостенели. Сайлес недоумевал: неужели он уснул? Посмотрев на часы, он увидел, что уже четыре часа утра. Почему же не пришел Уильям? Встревоженный, он бросился звать людей на помощь, и вскоре в доме собрались друзья покойного и сам пастор, а Сайлес пошел домой, надеясь, что ему удастся встретить Уильяма и узнать, почему тот не сменил его у больного. Но в шесть часов, когда он уже готов был отправиться на поиски друга, явился Уильям, а с ним и пастор. Они пришли звать Сайлеса в Фонарное подворье, где уже находились остальные члены общины, а когда он спросил их, зачем его вызывают, ему коротко ответили: «Увидишь». Больше ничего не было сказано до тех пор, пока Сайлеса не усадили в собрании напротив пастора и строгие взоры тех, в ком он видел избранников божьих, не устремились на него. Затем пастор, вынув карманный нож, показал его Сайлесу и спросил, знает ли он, где оставил этот нож? Сайлес ответил, что не знает, ибо все время полагал, что нож у него в кармане; но при этом он весь дрожал, смущенный странным допросом. Затем его стали убеждать не скрывать свой грех, а сознаться в нем и покаяться. Нож нашли в ящике стола рядом с постелью покойного дьякона, в том месте, где обычно лежал мешочек с принадлежащими братству деньгами, который пастор сам видел накануне. Кто-то взял этот мешочек, — и чья же рука могла это сделать, как не рука человека, которому принадлежит нож? Сначала Сайлес онемел от изумления, затем он проговорил:
