— Что?

— Я сказал, — он облизал пересохшие губы и глубоко вздохнул, — садись на лошадь. Мы должны ехать.

— Ты действительно этого хочешь?

— Я не хочу больше ничего говорить.

Мик провел пальцами по ее лицу и неохотно отвернулся.

— А мне очень много нужно сказать!

— Не удивлен, — болезненная улыбка искривила его губы. — Ты всегда хочешь сказать больше, чем нужно.

— Мик, — прошептала Джули, ее голос дрогнул, она никак не могла овладеть собой. — Не делай этого. Ты не можешь притворяться, что ничего не…

— Могу! — оборвал он ее и вручил ей поводья. — Это как раз то, что я собираюсь сделать. Поэтому, я буду очень рад, если ты не будешь больше так смотреть на меня.

— Но почему? — взяв поводья, Джули продолжала говорить, несмотря на то, что Мик уже отвернулся и готов был сесть в седло. — Почему ты хочешь забыть это?

— Господи, женщина! — его крик прозвучал неожиданно грубо, и она почувствовала, как холодный туман лег ей на плечи. Он вынул ногу из стремени и повернулся к ней лицом. В его глазах уже не было нежности. Только боль и гнев.

— Из чего, ты думаешь, я сделан, женщина?! Я не из камня, Джули. — Мик снова глубоко вздохнул.-Я не могу тебя целовать, зная, что не имею на это права.

— Но я даю тебе право!..

— Ты не можешь, — гнев прошел, он печально смотрел на нее. — Никто не может, Жу-лет-та. Даже ты не можешь. Может быть, как раз только не ты, — и добавил сквозь сжатые зубы: — Теперь, пожалуйста, садись на лошадь.

Джули знала, что может поспорить с ним. Но знала и то, что это не имеет смысла. Чтобы там не возникло между ними за эти несколько минут — в несколько минут все и кончилось. Она не могла одна сохранить это волшебное чувство, а Мик закрыл себя перед ней.

«Может быть, это и к лучшему. Может быть, это был ей знак: нельзя забывать первый план. Убежать! Джульетта сильно надеялась на то, что собрав всю силу воли, сумеет это сделать. Чем скорее она освободится, чем скорее сможет построить собственную жизнь. И найти человека, который будет любить ее, и который будет считать то волшебное чувство, что они разделят между собой, таким же важным, каким оно кажется ей».

Джули посмотрела на Мика, и ей захотелось заорать на него. Или ударить. Но она не сделала этого. Она старательно прогнала прочь то, что осталось от израненных чувств и, не говоря ни слова, схватила поводья из его рук.

— Джули… — начал он мягко.

— Пошел к черту! — девушка вскочила в седло и с безопасной высоты окинув его взглядом, заговорила ничего не выражающим ровным голосом:

— Ты прав, Мик. И я сделаю, как ты говоришь. В конце концов, я твоя пленница.

Мик слабо поморщился, но спустя минуту, коротко ей кивнув, сел на своего коня. И пустил его неторопливым шагом, а Джули послушно следовала за ним.

Патрик Микаэль Даффи положил ноги на ручку кожаного кресла, стоящего перед ним. Его острые шпоры глубоко врезались в дерево, но он был выше того, чтобы думать о таких мелочах.

Мистер Даффи осторожно запрокинул голову и вылил целый стакан ликера себе в горло. Неразбавленная, жидкость обжигала все на своем пути до самого желудка, но он ждал этого огня. И знал, что скоро отключится настолько, что не будет замечать этого.

Не отрывая своих светло-голубых глаз от портрета, стоящего на низком столике, Патрик дотянулся до украшенной серебром рамки. И, сжав портрет в ладонях, посмотрел на привлекательное лицо, безмятежно улыбающееся ему.

Портрет был весь в черных тонах. И изображенная женщина была в черном. Черные глаза, черные волосы… черное сердце!

— Черт бы побрал твою черную душу, Елена! — пробормотал Патрик хрипло. — Черт бы ее побрал навсегда!

Его глаза сузились, он откинулся в кресле. Она смеялась над ним. Так же, как прежде. Как всегда.

С внезапным приливом энергии Даффи отшвырнул от себя рамку с портретом. Портрет пролетел через всю комнату и ударился в противоположную стену, стекло разбилось и посыпалось дождем на натертый дубовый пол.

Мужчина улыбнулся и схватил бутылку с ликером со стола. Уголком глаза он увидел, как письмо, полученное им сегодня утром, от одной сумасшедшей женщины, упало на пол. И злобно отпихнул его. Бумага отлетела на середину комнаты.

Обхватив горлышко бутылки губами, Патрик сделал большой глоток и вытер рот тыльной стороной ладони. Затем скинул ноги с кресла и пошатываясь, встал. Издав легкое хихикание, он нарочно наступил на письмо.

«Это именно то, что мне было нужно», — подумал Даффи. «Еще одна женщина, которая раздражает меня. Да скорее летом пойдет снег, чем я свяжусь еще с одной женщиной. И сумасшедшей — с головы до ног».

Он колебался какое-то время, затем нетвердыми шагами прошел через комнату; наклонился, поднял портрет, стряхнул осколки стекла и сунул его себе за пазуху. Потом неуверенно пошел к выходу и скрылся в темноте зала.

Пробираясь наощупь в свою спальню, расположенную в другом конце дома, Патрик стукнулся об одну стену, потом о другую. Его ноги заплетались, шпоры издавали мягкий звон в тишине.

Если и был кто-нибудь неуснувший в этом огромном доме, то все равно не спешил на помощь, потому что все хорошо знали, что лучше держаться подальше от выпившего хозяина. О, вначале все они пытались остановить его. Даже прятали его бутылки с виски. Но несколько лет назад, наконец, сдались.

Теперь заведенному Патриком порядку никто не мешал. Каждый вечер он сидел в своем кабинете на ранчо до тех пор, пока совсем не напивался. Разбитое стекло в рамке портрета всегда кем-то заменялось на новое. На его крики и ругательства никто не отзывался.

Затем, в середине ночи, он шел в свою спальню и засыпал одетым в своей кровати.

Сейчас, когда Даффи плюхнулся на пуховый матрац, ему показалось, что он слышит стук где-то вдалеке.

Гримаса отвращения слегка скривила его губы. Может, это был стук в его мозгу? Он вздохнул, лениво поворочался, устраиваясь поудобнее, затем его глаза сонно закрылись.

— Santa Maria, Madre de Dios!, — шептала Джоанна Ломинас, немного позже, глядя на открытую дверь в спальню el Patron. Даффи лежал, раскинувшись, как птица, поверх бледно-голубого покрывала, его длинные ноги свисали с края кровати, а шпоры зацепились за дорогую ткань. Он стал еще хуже за последние несколько дней. Патрик Даффи ведет себя, словно помешанный, с тех пор, как узнал о замужестве, которое донья Анна уготовила Джульетте.

Джоанна тихо вошла в комнату и посмотрела на хозяина ранчо Даффи. Рот открыт. Глаза запали. Его тронутые сединой черные волосы разметались на подушке. Он крепко держал в руках портрет, прижимая его к груди. Когда-то красивый мужчина, Патрик совершенно перестал следить за своей внешностью.

— Ах, Елена, — прошептала Джоанна, осторожно забирая портрет из его рук и взглянула в спокойные, ничего не выражающие глаза, глядящие с портрета прямо на нее. Качая головой, она спросила молодую женщину в серебряной рамке:

— Знаешь ли ты, сагау[6], что наделала? Волнует ли тебя, что после твоей смерти Джульетте придется платить за твои грехи?

Тихонько что-то ворча, женщина подняла угол стеганного одеяла и натянула его на спящего.

— Вся эта боль, хозяин, за что? — прошептала она, но ее вопрос остался без ответа, и Джоанна знала, что не получит ответ никогда. — Неужели для тебя так важно выводить из себя донью Анну? Должен ли ты заставлять Джульетту отвечать за все, что ты и Елена сделали друг другу?

Ее шумное дыхание звучало слишком громко в тихой комнате. Жалость, злость и отвращение бушевали в ней.

Беззаботно, бездумно он прожигал дни, точно они никогда не кончатся. Закрыв все уголки своего сердца, как неиспользуемые комнаты в покинутом доме, Патрик Даффи отделился от внешнего мира. Экономка пересекла широкую комнату и направилась к дверям, ведущим во внутренний дворик. Ступив на прохладные камни, она остановилась, прислушиваясь к успокаивающим звукам падающей воды в центральном фонтане.