— В общем так, Голька, — говорит Пиньков (Голька — это уменьшительно-ласкательное от Голиафа). — Пойдем-ка мы к колдуну вместе. Я его про автомат спрошу, а ты все, что мне рассказывал, ему расскажешь.

Надо с этим бардаком кончать.

А сам уже изготовился гномика подхватить, когда тот в обморок падать начнет. И верно — зашатался гномик, но потом вдруг выправился, глаза вспыхнули.

— Да! — говорит. — Пойду! Должен же кто-то ему сказать всю правду о пупырчатых!

И — брык в обморок. А Пиньков уже руки успел убрать.

Оживил его по новой — и двинулись. А чего тянуть? Глазомер, быстрота и натиск! Поначалу гномик этот, Голиаф, дорогу показывал, а как тропки знакомые кончились — шаг, конечно, пришлось убавить, а бдительность удвоить.

Вышли в центральный овраг. Та же картина, товарищ старший лейтенант. Речка по камушкам банки ржавые перекатывает, о террасах-ступеньках одна только легкая волнистость склонов напоминает.

— Ну и куда теперь? — спрашивает Пиньков.

Оказалось — вверх по течению. Колдун, по слухам, живет в самом начале центрального оврага — бункер там у него, что ли…

И тут, товарищ старший лейтенант, вспомнил Голиаф, что банку-то они как в уголке тогда прикопали, так и оставили. Но не возвращаться же! Зашли-то далеко…

"Плохо дело, — думает Пиньков. — Дневной переход на голодный желудок — это уже не служба, а так, несерьезность одна…"

— Слышь, Голька, — обращается он к гномику, — а банку эту тебе на сегодня выдали?

— Что ты! Что ты! — Голька на него даже ручонками замахал. — Банка — это не на день. Это на неделю.

— Н-ни черта себе! — говорит Пиньков. — Выходит, за эту неделю ты уже все получил?

— Ну да — за эту… — слабенько усмехается Голиаф. — Это за позапрошлую, и то еле выпросил…

— Ага… — говорит Пиньков и начинает соображать. Сообразил и говорит: — Слышь, Голька, а как пупырчатые определяют, кому положена банка, а кому нет?

— А по ребрам… — со вздохом отвечает Голиаф.

Тут такая тонкость, товарищ старший лейтенант: если гномик возьмет вдруг и помрет с голоду, то у пупырчатых из-за него могут быть крупные неприятности. Но, конечно, могут и не быть.

Продолжают, короче, движение. От деревьев на всякий случай держатся подальше, а если услышат, что кто-то по тропинке навстречу ломится, то прячутся в бурьян. Причем прятаться все труднее, сорняки заметно ниже стали. И поляны тоже мало-помалу некую слабую квадратность обретать начинают. Оно и понятно: к начальству ближе — порядку больше.

Ну и наконец все. Пришли. В смысле — трава дальше стриженая и не демаскироваться просто невозможно. Присели в бурьяне, наблюдают за ближайшим деревом.

— Нет! — говорит минут через пять Пиньков. — Не могу я этот бардак видеть!

Достал из-за голенища бархотку и придал сапогам надлежащую черноту с млечным мерцанием.

— Значит, так, Голька, — инструктирует. — Посиди здесь немного, а потом иди и проси банку. Она тебе положена.

Поднимается в рост и твердым начальственным шагом направляется к дереву. Пупырчатые из нор вылезли, пасти поотворяли, смотрят.

— Встать! — рявкает рядовой Пиньков. — Смир-рна!

Опешили пупырчатые, переглянулись. Ну и как всегда, товарищ старший лейтенант, нашелся один слабонервный — встал. А за ним уже и остальные. Трудно им с непривычки на задних лапах, но ничего — стоят, терпят.

— Кто дневальный?! — гремит рядовой Пиньков. — Какую команду положено подавать, когда подходит старший по званию?!

…Как может быть рядовой старшим по званию? Ну это с какой стороны взглянуть, товарищ старший лейтенант! Взять, к примеру, наш деревянный — уж, казалось бы, мельче денег не бывает… А если перевести на карбованцы? Вот то-то и оно… Так неужели же один наш рядовой не стоит десятка ихних пупырчатых?!

Проходит Пиньков вдоль строя, и никакая мелочь от его глаза укрыться не может.

— Как стоишь?! Носки развернуть по линии фронта на ширину ступни! Ноги в коленях выпрямить! Живот подобрать! Подобрать, я сказал, живот!..

И тычет пупырчатого кулаком в бронированное брюхо. Тот бы и рад его втянуть, да куда его такое втянешь! А у главаря их, у правофлангового, еще и клок волос торчит на загривке.

Вознегодовал Пиньков.

— Эт-то еще что за плацдарм для насекомых? Сбрить!

— Есть! — с перепугу рявкает пупырчатый.

Вот что значит дисциплина, товарищ старший лейтенант! Животное ведь, носорог носорогом — и то человеческий голос прорезался!..

А тут и Голиаф подходит — робко, бочком. Пиньков и на него сгоряча пса спустил — вернул к бурьяну, потребовал подойти и попросить банку как положено.

Ох как не хотелось пупырчатому банку-то отдавать! Взялся было за искривленную, с ржавым бочком, но покосился на Пинькова и передумал — полновесную сорвал, чистенькую.

Выждал Пиньков, пока Голька с банкой отойдет подальше, и скомандовал:

— Вольно! Продолжайте по распорядку.

Волосатый пупырчатый с облегчением опустился на четвереньки, перевел дух и так рыкнул на прочих, что разлетелись все вмиг по норам.

Догнал Пиньков Голиафа.

— Ты — колдун, — с трепетом говорит ему гномик.

— Какой там колдун! — хмурясь отвечает Пиньков. — Жить надо по Уставу — вот тебе и все колдовство.

Между прочим, глубокая мысль, товарищ старший лейтенант.

Но в световой день они, конечно, не уложились. А ночной марш в условиях оврага — это, разрешите доложить, дело гиблое. Пупырчатые, товарищ старший лейтенант, в темноте видят, как кошки, а вот у гномиков наоборот: чуть сумерки — и сразу куриная слепота.

Стали думать, где ночевать. Пиньков предложил было нагрянуть с проверкой в какую-нибудь нору, нагнать на пупырчатых страху и остаться там на ночь. Но, во-первых, чем страх нагонять-то? Время позднее, пуговицы с бляхой отсияли и не впечатляют в сумерках. А во-вторых, Голиаф, пока ему Пиньков эту свою мысль излагал, три раза в обморок падал…

Хочешь не хочешь, а приходится продолжать движение. Чернота кругом, ногу ставишь — и не видишь куда. Ну и поставили в конце концов. Хорошо хоть высота была небольшая — без травм обошлось.

Вроде бы яма. Довольно просторная и, похоже, пустая. Фанеркой почему-то перегорожена. А пощупали в углу — гномик. Скорчился, трясется… Почувствовал, что щупают, и — в крик: