Однако чисто внешне определить его расовую принадлежность было довольно сложно. Цвет кожи можно было назвать и оливковым, и смуглым, и темно-желтым. Одна из работниц приюта посоветовала ему самому выбрать себе предков, а любимая гаванская проститутка называла его cafe con leche[2], чем всегда очень веселила, особенно когда говорила, что он был «хорош до последней капли». Однако все это не меняло того факта, что после двадцати лет службы в американской разведке, при росте шесть футов и два дюйма, плечах, похожих на мускусные дыни, и мощных бедрах, напоминавших деревянные бочонки, его по-прежнему называли Негритенком Умником.

Итак, Мельхиор.

Он поднес сигару ко рту. Вспыхнувший кончик осветил полные губы, орлиный нос и темные глаза, выражавшие сосредоточенность. Несмотря на обильно нанесенный бриллиантин, темные волосы его все равно скручивались в непокорные завитки. Его можно было принять за грека, испанского или португальского еврея или даже кавказца, хотя в застегнутом на латунные пуговицы двубортном парусиновом костюме он более всего походил на плантатора дореволюционных времен. Костюм действительно принадлежал бывшему плантатору — его расстреляли за преступления, совершенные против пролетариата.

Но для Эдди Бейо все это было не важно.

— Я не хочу повторять свой вопрос, Эдди, — произнес Мельхиор на том гортанном диалекте испанского, какой характерен для жителей Кубы.

— Твою мать! — прохрипел Бейо, чувствуя, как на горло давит ступня мучителя. Его слова прозвучали не очень внятно, поскольку верхняя губа выглядела так, будто на нее наступили, что было недалеко от истины.

Мельхиор поднес горящий кончик сигары к правому соску Бейо.

— У моей матери, которая уже давно умерла, не было ничего, что бы меня возбуждало.

Кожа зашипела, в ноздри ударил запах горелого. Горло Бейо, на кадык которого по-прежнему продолжала давить подошва, свело судорогой, и оно издало какой-то странный булькающий звук. Когда Мельхиор убрал сигару, сосок Бейо выглядел как кратер вулкана. У него на груди было с десяток других пятен в черно-красных ореолах, а в их расположении наметанный глаз мог разглядеть примерное соответствие основным гавайским вулканам. География была одной из первых дисциплин, которой Умник обучил своего протеже, наряду с тем, как важно привнести в работу элемент занимательности.

Мельхиор потянулся к нагрудному карману, чтобы достать зажигалку, и под разрезом лацкана мелькнуло отверстие. Он машинально потрогал пальцем его края: засохшая кровь не давала дырке расползтись.

— У тебя скоро совсем не останется кожи, Эдди, — сказал он, чиркая зажигалкой «Зиппо». — Скоро мне придется перейти к глазам. И поверь мне на слово: мало что может сравниться по боли с тем, как сигара выжигает глаз.

Бейо пробормотал что-то неразборчивое. Связанные за спиной руки громко скребли по деревянному настилу, будто он пытался ногтями вырыть дыру, куда бы мог заползти и спрятаться.

— Ты что-то сказал, Эдди? Я не разобрал. Наверное, у тебя от крика пересохло в горле. Давай, я тебе помогу! — Мельхиор достал бутылку с ромом и стал поливать из нее на грудь Бейо. Тот застонал, когда спиртное обожгло ему раны, но испустил душераздирающий крик, едва Мельхиор поджег разлитый ром. Шестидюймовые языки пламени плясали на груди Бейо почти целую минуту. Мельхиор как-то слышал от одного боксера, что понять, как долго длится минута, можно, только оказавшись на ринге с Кассиусом Клеем, однако он не сомневался: Бейо мог бы с этим поспорить.

Когда языки пламени улеглись, кожа на груди Бейо пузырилась, как блин на сковороде, который пора перевернуть. Мельхиор выпустил клуб дыма.

— Итак?

— Зачем… мне… говорить? — запинаясь, сумел выдавить Бейо. — Ты… все равно… потом… меня… убьешь.

Губы Мельхиора, из которых торчала сигара, тронула улыбка. За последние двадцать лет он слышал мольбы людей сохранить им жизнь на стольких языках, что даже флагов перед фасадом пятизвездного отеля «Хей-Адамс», что против Белого дома, и то было меньше. Но, по правде говоря — хотя, как и многие в разведке, он уже давно забыл, что это значит, — Мельхиор никогда не убивал просто так. Конечно, на его руках было немало крови — он устранил не меньше дюжины людей из засады и бог знает сколько в разных стычках, но всегда по приказу. Он никогда не брал закон в свои руки. Но он устал от Кубы, устал от этой и всех прочих банановых республик, нефтяных эмиратов и стратегически важных полосок песка, куда его забрасывала служба за двадцать лет. А теперь, когда Умник ушел в отставку, он понимал: очередное задание, что поручат ему, окажется просто самоубийственным. Ему нужно признание Бейо! Нужно не столько для того, чтобы узнать место встречи нечистых на руку советских офицеров, а чтобы заполучить спокойный кабинет в Лэнгли. Отработавший свое негр переедет в «Большой дом» и не позволит никому помешать этому! И уж тем более не Эдди Бейо!

— Мне нравится № 4, — сказал он, держа сигару так, будто оценивал ее. — Простая, но основательная сигара. Практически никаких недостатков. Можно выкурить за чашкой утреннего кофе или с коньяком после ужина. Да что там: под нее даже вкус отвратительного кубинского рома кажется вполне сносным! А то, что сигара тонкая, — Мельхиор сунул ее в левую ноздрю Бейо, — позволяет попасть куда нужно.

Пронзительный крик Бейо был похож на звон двух столкнувшихся стальных листов. Кубинец выгнулся и, извиваясь, задергался, пока его не припечатала к земле надавившая на горло сандалия.

— Жареное мясо, — произнес Мельхиор, морщась. — Подумать только! Наконец-то я нашел, с чем не идет № 4!

— Ты не понимаешь, — прохрипел Бейо, когда обрел способность говорить. — Это дело не по зубам такому подонку, как ты. Русские не отступят. Им терять нечего.

Мельхиор вытащил из чехла нож.

— У меня нет с собой английских булавок, так что мне придется отрезать тебе веки, чтобы ты не смог моргать. Думаю, что без боли не обойтись, однако она покажется тебе просто раем по сравнению с тем, что ты почувствуешь, когда зрачок начнет плавиться как масло. Эта свеча сделана из животного жира для таких бестолковых, как ты. Нацисты варили их из евреев. Ты хочешь, чтобы твоя сестра видела тебя таким, Эдди? — Он опустился на колено. — Ты хочешь, чтобы Мария видела своего брата похожим на сгоревшую свечу, вытопленную из жидов? — Мельхиор несколько раз втянул через сигару воздух, отчего ее кончик раскалялся все ярче и ярче. — Сколько ей сейчас лет? Марии? Одиннадцать? Двенадцать?

— Даже ты не сможешь…

— Нет, Эдди, смогу! Если, чтобы убраться с этого проклятого острова, от меня потребуется трахнуть Фиделя Кастро на алтаре гаванского собора Святого Кристобаля[3], я это сделаю на глазах у всей паствы. Прилеплю облатку к члену и засуну ему в волосатую задницу. А она наверняка волосатая, если судить по бороде. Мне это точно не понравится, особенно волосатость. Но Мария? Она красивая девочка. Никто не прижигал ей сигарой лицо. И никто никогда этого не сделает. Конечно, при условии, что ты заговоришь.

Он поднес сигару к левому зрачку Бейо.

— Поговори со мной, Эдди. Избавь нас обоих от неприятностей.

Надо отдать Бейо должное — он был не робкого десятка. Мельхиор не сомневался: его сломала не боль, а страх за сестру. Он прошептал название деревушки, находившейся совсем рядом, на границе с Лас-Виллас.

— Большая плантация к югу от города сгорела во время боев в пятьдесят восьмом. Встреча — на старой мельнице.

Мельхиор сунул сигару обратно в рот и рывком поднял Бейо на колени. При этом движении кожа на груди Бейо, превратившаяся в корку, разошлась, как мокрая бумага, из образовавшихся швов выступила кровь с гноем и начала стекать по животу. Бейо закусил губу и закрыл глаза.

— Ты хороший человек, Эдди. Ты можешь покоиться с миром, сознавая, что твоя сестра никогда не узнает, что ты для нее сделал. Если, конечно, ты меня не обманул и встреча состоится.