Порошок был и там.

Но докладывать о своих находках Сергей Курлов никому не собирался.

Еще чего.

Он чувствовал… нет, он знал наверняка, что когда пятнисто-зеленые хлопцы из отдела по борьбе с наркоманией налетят на «Визирь», то его расплющит между противоборствующими силами.

Неизвестно, как это будет: то ли в перестрелке кто-то — равновероятно с любой стороны — засадит пулю ему в голову, то ли его уберут как нежелательного свидетеля, то ли как провокатора, то ли как запачкавшегося агента… Но он обязательно окажется одним из первых пострадавших, одним из тех, кто останется плавать в соусе из собственных мозгов, повиснет на пере или на жгуте из тюремной простыни.

Сергей не хотел этого. Он принял единственно правильное решение: потихоньку, не привлекая пристального внимания ни тех ни других, работать грузчиком, выжидая подходящего момента. Когда такой момент наступит, захватить партию порошка покрупнее и сделать всем ручкой. Один не совсем приличный жест. Адресованный как Агееву, так и Хою с Вал Валычем.

Да пошли они все. Монтажницы в типографии к тому времени уже будут лепить свежие, с пылу с жару диапозитивы «Хроники стукача», скандальные газеты перегрызутся за эксклюзив, одну кассету он отошлет. Артему Боровику для телепередачи «Совершенно секретно», а электронную версию даже в Штатах успеют зачитать до дыр.

А он сдаст оптом товар и найдет себе тихое дно где-нибудь в ближнем зарубежье. А может быть, и в дальнем. И никто ничего ему не сделает, потому что надо будет спасать собственные задницы…

Этим утром Сергей заметил в усах у Гоги перхоть. И в бровях тоже. Гога пришел на работу мрачнее тучи, ни с кем не поздоровался, забрался в кабину «уазика» и, ударив по сигналу, раздраженно крикнул:

— Долго ждать?

Это он грузчикам — Сергею и Дрыну. Обычно каждое утро перед первым рейсом Гога с Пашей выкуривали по сигарете-другой, обсуждали вчерашний фильм по НТВ или говорили о бабах. А сегодня разговаривать некогда: ровно в семь тридцать Гоге велели подъехать в главную контору.

Паша незлобиво сказал:

— Директор хочет, чтобы ты его секретарше Марине усами между ляжек пощекотал. А ты бесишься, дурак.

Когда они погрузились в фургон, Сергей слышал, как Гога матерится сам с собой.

Приехали к офису. Гога побежал к Хою в его стеклянную будку, а Сергей и Дрын уселись на скамейке и курили. Дрын молча затягивался, надувал щеки дымом, полоскал внутри и выпускал дым через нос. Нос у Дрына маленький, распяленный.

Сергей смотрел на него, смотрел, а потом сказал:

— Все… Вспомнил наконец.

— Что вспомнил? — поинтересовался Дрын, не поворачивая головы.

— Вспомнил, где я видел тебя раньше.

— В Артеке, — повторил Дрын старую заплесневелую шутку.

— Нет. Ты тащил за ноги Толстого Витька, а потом еще врезал ему ногой, когда у него конец вывалился. Возле второго общежития. Ты был тогда с Метлой, а я — с Родиком Байдаком. Помнишь?

Дрын неопределенно пожал плечами, продолжая полоскать рот дымом.

— Вы нас тогда здорово выручили, — сказал Сергей.

— Ага.

Сигаретный дым вылетал из ноздрей двумя тонкими ленивыми струйками. Паша смотрел перед собой, на лице у него не было написано ничего, кроме: сижу вот, курю.

Такое же выражение у него было, когда он волоком тащил за собой по асфальту Витька — сурового, грозного и непомерно толстого Витька, перед которым трепетало все второе общежитие Тиходонского университета.

— А Толстому вскоре срок вкатили, — сказал вдруг Паша. — Тут он и обосрался.

Такие жалостные малявы из тюрьмы слал, пацаны смеялись.

Из конторы рысью выскочил Гога. Лицо у него стало темным, как хлебный мякиш, глаза сверкали. Дрын, вставая, громко поинтересовался, не лягнула ли его Марина в одно место. Гога даже не огрызнулся, забрался в кабину, хлопнул дверцей. Мотор взревел. Сергей и Паша быстро вскочили в фургон.

Оказалось, у Паши Дрына сегодня день рождения. Выяснилось это, когда Гога не поехал на товарную станцию, как планировалось с вечера (Сергей уже знал, что именно там, на товарной, им чаще всего отгружают продукты с «начинкой»), а помчался на мясокомбинат.

Пока он разворачивал машину, на рампе появился один-единственный рабочий с тележкой. Тележка была пуста. То есть почти пуста: там стояла лишь любимая Пашина кружка, вровень с краями наполненная «поросячьим соком», и белый фанерный щит с намалеванными алой краской цифрами 25 в пестрой рамке.

Дрын выглянул из фургона наружу и улыбнулся.

— А вот и подарок, — сказал он, спрыгивая на рампу. И добавил удовлетворенно:

— Специально.

Сергей ничего не понял. Из кабины вышел Гога с несколько просветлевшим лицом, правда, следы какой-то озабоченности сохранились — будто шофер мучился животом.

Он полез в карман, достал черную коробочку, угловатым неловким движением протянул Дрыну.

— Это от фирмы и от Валыча лично. Со всеми, короче, наилучшими…

Дрын взял коробочку, открыл. Внутри блеснул массивный корпус наручных часов с тремя заводными головками.

— Ух ты! — ухмыльнулся Дрын. — Они точно идут, секунда в секунду. Храмонотр называется.

— Хронометр, — поправил Сергей. — У тебя что, день рождения?

— Ну, — радостно кивнул Паша. — Специально.

Он склонился над тележкой, взял кружку, подержал перед собой. Прищурил один глаз, будто прицеливаясь. Поверхность задрожала, по краям поползли густые красные потеки. Дрын бережно вытер кружку мятым носовым платком — и долгим-долгим залпом, прикрыв глаза, выпил. Потом выплюнул на бетон приставшие к зубам «пенки».

На товарную заехать все-таки пришлось. Там забросили в фургон несколько ящиков «Бонда» и балтийских шпрот. Поехали обратно. Дрына всю дорогу мучила отрыжка. Он улыбался.

— Извини, — сказал Сергей Курлов, — я не знал, что у тебя сегодня праздник.

Поздравляю. Желаю там… всего.

— Спасибо, — ответил Дрын, продолжая улыбаться. — Приходи сегодня в «Лабинку», Ираклий обещал приготовить целое корыто какой-то народной грузинской дряни.

Вчера барашка прикупил на рынке. Специально.

Сегодня он раз восемь повторил это слово. Специально. Раньше никогда не говорил, а тут заладил, будто толькотолько выучил.

Наверное, подумал Сергей, Дрын просто отрывается, что этот день — именно его день, когда все, включая даже директора в его высокой стеклянной башне, думают о нем. Заботятся. Подарки делают. Специально для него. Для Дрына, простого грузчика в грязной робе, подол которой затвердел от пота и говяжьей крови. Не для Гоги, нет — хотя Гога бригадир и получает на полторы сотни больше; не для Вал Валыча — хотя Валыч управляющий, решает всякие важные дела и носит синий костюм в мелкую полоску, а получает… Много получает, короче. Вчера вечером Хой, видно, заглянул в свой календарь и сказал: «Слушай, Валыч, а подарок для Есипенко ты купил?» — «Нет», — растерянно ответил Валыч. «Так какого хрена ты стоишь? А нука, возьми у меня в сейфе сотни две да бегом в магазин. И пошевеливайся». И Валыч побежал. Специально. Вот оно.

В районе Ботанического сада Гога притормозил ненадолго. Снаружи сквозь частое дыхание двигателя донеслись голоса: «… Он сам сказал, точно. Да, именно здесь, на Майкопской, говорю тебе. Ты… ты рули знай, вот и все». Стукнул бортик фургона; подтянувшись, внутрь перевалился человек в ветровке, за ним — еще один.

Машина тронулась.

— Здорово всем. Ну-ка, подвинь задницу, Дрын, расселся…

Это были Метла и парень из охраны — тот самый лоб, что топтался рядом с Вал Валычем, когда Сергея принимали на работу. Лоб с цветными подтяжками.

Дрын пробормотал что-то смущенно-радостно, подвинулся. У Лба в руке — большой пластиковый пакет, какими торгуют бабки на привокзальном рынке. Полнехонький.

«Выпивка и закуска», — догадался Сергей. Гости уселись на скамейке по обеим бокам от Дрына. В крышу фургона тихо забарабанил дождь.

— Выпей, Паша, — сказал Метла, протягивая Дрыну плоскую четвертушку «Баллантайна».