— Все это вымысел женщины с нездоровой психикой, — он попытался сохранить хорошую мину при проигрышной игре. — К тому же, поскольку я являюсь военнослужащим, да и речь идет о сугубо специфических, не подлежащих обсуждению в гражданских инстанциях делах, проверка сообщения относится к компетенции военной прокуратуры…

Он блефовал. Если заявление выйдет из этого кабинета — неважно куда оно попадет: в прокуратуру округа, в отдел внутренней контрразведки, к начальнику Управления, в газету — ему конец.

— Хорошо, — легко согласился хорек. — Я переправлю заявление военному прокурору.

А копию отошлю начальнику Управления. Вы правы — зачем мне с этим возиться?

И неожиданно спросил:

— Интересно, сперма военнослужащего, например, майора, отличается по составу от спермы гражданского человека?

— Что? — Агеев ошарашенно вытаращил глаза.

— Сперма…

Хорек вытащил из ящика стола опечатанный конверт.

— Гражданка Тимощенко передала следствию презерватив, как она утверждает, с вашей спермой. Он здесь, внутри. Есть акт изъятия, подписи понятых, все как положено. Эксперты сделают анализ и скажут — ваша это сперма или нет.

Агеев вновь съежился, почти до размера того органа, который и вовлек его в эту историю. Навалившийся ворох пустой одежды душил его, не давал дышать.

— Но даже если окажется, что семя ваше, это еще ни о чем не говорит, ведь правда? — доброжелательно улыбнулся Курбатов. — Может быть, эта негодяйка подсыпала вам снотворное, а потом каким-то образом… э-э-э… сдоила или… Ну, вы понимаете… Интересно, это возможно?

Хорек издевался. Издевался откровенно и не пытался это маскировать. Значит, он не собирается давать делу ход, просто хочет деморализовать его… Он ведет игру, которая преследует какие-то цели. Агеев сам был оперативником, но сейчас он столкнулся с таким классом оперативного мастерства, который ему и не снился.

Задача любого опера поймать интересующего человека на крючок. Если это удастся, от человека можно получить то, что оперу требуется-в большей или меньшей степени: все зависит от величины и надежности крючка. Сейчас Агеев сидел на таком крючке, который входил ему в задницу и отблескивал раздвоенным жалом изо рта. Хорек мог получить от него все, что угодно. Но что ему надо?

Происки другого государства майор отбросил сразу: резиденту иноразведки нечего делать в прокуратуре провинциального города. Деньги? По нынешним беспредельным временам не такая уж и невероятная мысль, но откуда у него серьезные деньги?

Проще «новых русских» отдаивать! Но что ему надо? Что?!

— Нет, вы не подумайте ничего такого, — продолжал изгаляться хорек. — Лично я вам верю и нахожусь целиком на вашей стороне… Но начальник Управления и военный прокурор такие недоверчивые сукины дети… Они уцепятся за этот презерватив двумя руками и, пожалуй, наденут вам на голову, даже не выслушав оправданий. Хотя они очень правдоподобны! Я имею в виду оправдательные доводы…

— Что вы от меня хотите? — напрямую спросил Агеев.

Хорек перестал ерничать, наклонился вперед, врезаясь грудью в крышку стола, и впился в майора наглым, высасывающим взглядом. Они поняли друг друга. Наступил момент истины.

— Я хочу знать, зачем вы подсадили к нам этого засранца Петровского? Чего от него ожидать? Что он успел вам наболтать? И когда вы заберете его обратно?

После этих вопросов Агеев должен был изо всех сил ткнуть растопыренными пальцами в стеклянные желтые глаза, или ударить хорька графином по голове, или выпрыгнуть в окно, или написать покаянный рапорт начальнику Управления, или вернуться к себе в кабинет и застрелиться. Бесшабашный герой английской секретной службы Джеймс Бонд выбрал бы один из первых трех вариантов, порядочный и совестливый советский разведчик Макс Штирлиц — предпоследний или последний. Но Бонд спал исключительно с полногрудыми красавицами и мог использовать подавальщицу Вику лишь в качестве рвотного средства после чрезмерной выпивки, а Штирлиц, при всей неясности его отношений с радисткой Кэт и полной законспирированности его половой жизни, не страдал сексуальной озабоченностью и не изрисовывал сотни бумажных листков извращенно-порнографическими картинками. Поэтому и менталитет у них отличался от агеевского: оба знали первейший и незыблемейший принцип любой специальной службы мира — даже если тебя режут на куски или варят в кипящем масле, нельзя выдавать замкнутых на тебя секретных агентов.

— Программа борьбы с коррупцией «Чистые руки», — Агеев судорожно пошарил по карманам, извлек блокнот и блестящую капиллярную ручку и принялся нервно черкать на одном из немногих оставшихся чистыми листков. — Она закончена, функции Холмса исчерпаны. Связь с ним практически прекращена. Теперь он самый обычный следователь…

Съел целую салатницу оливье, душу отвел. Лежу на диване в чистых носках и свежей футболке. Носки и футболка чужие, но мне плевать. На CD-шнике наигрывает моцартовский квартет ре мажор. Я расслаблен и удовлетворен на все сто. В кресле напротив сидит самая красивая девушка в Тиходонске, у нее серебристые глаза. И жидкий, испуганный голос. Она вслух читает «Контрабас» Зюскинда — того самого Зюскинда, который кудрявый брюнет и любит пиво и семисвечники, которого я со страшным скрипом спихнул на втором курсе. Мне Зюскинд нравится, досадно даже, что раньше не удосужился прочитать. И музыка приятная.

Вот так. Метла заявлял, что его устроят по высшему разряду — и даже бабу дадут, если надо будет. Но Метла сдох, а я получил весь высший разряд и сижу здесь как король. Ее зовут Валерия. Она читает мне брюнета Патрика Зюскинда вслух и с выражением.

— Который час? — спросил я.

Она остановилась, повернула голову к серванту, там стоит электронный будильник.

У нее тонкая изящная шея и маленькие, прямо-таки азиатские уши с нежными розовыми мочками.

— Половина десятого, — сказала она.

Голос у Валерии негромкий и чересчур жидковатый для большой сцены. Ровные белые зубы. Она говорит, отворачиваясь в сторону.

— Позвони на работу, скажи, что заболела.

— Хорошо.

— Только без глупостей.

— Я поняла.

Аппарат стоит здесь же, в гостиной, я специально перенес его сюда. А входная дверь заперта на ключ. Ключ у меня. На всякий случай. Валерия позвонила на работу и сказала все, что было нужно. У нее спросили, насколько серьезно она больна. Валерия посмотрела на меня, сказала: не знаю. Время покажет. Нужно ли ей что-нибудь? Нет. Работы очень много, она знает об этом? Да. Пусть тогда поправляется скорее. Спасибо. До свидания.

— Ладно, не переживай, — сказал я ей. — Не уволят же они тебя в конце концов.

Читай дальше.

Валерия с ногами забралась на кресло, я вижу: пальцы крохотные совсем, аккуратные, жилки на ступнях светятся, пятки розовые, детские. Она читает дальше. А контрабасист дует пиво банку за банкой, он по уши влюблен в оперную диву и замышляет по этому поводу что-то дикое и несуразное, возможно, он даже возьмет ее в заложницы.

— С выражением, пожалуйста, — говорю я.

— Хорошо.

Очень хорошо. На Кавказской я прожил три дня. Отмылся, отъелся, снова стал каждое утро бриться… Одним словом, почувствовал себя человеком. Но тут Агеев выставил меня на улицу. Правда, принес теплую куртку, фланелевую рубашку, дал две сотни. Мол, на первое время хватит. Ясен перец — такие деньжищи! Хватит на всю жизнь! Правда, сообщил приятную новость: милиция меня не ищет, розыск никто не объявлял. И совет дал: уехать на пару месяцев, пока все не уляжется. Что «все» и как «уляжется» — не сказал. Похоже, он хотел что-то другое посоветовать, но в последнюю минуту передумал.

Позвонил домой, отец сказал, что меня друзья искали, несколько раз приходили. У него все образовалось: Чума пропал, бритоголовые откатили. Ну и хорошо. Что друзьям передать? Что все классно, они мировые ребята, я как-нибудь забегу…