И Смайли поверил в меня не зря, поскольку благодаря моим собственным усилиям на участке и его стойкому стремлению накапливать информацию, необходимую для внутренних нужд, нам удавалось получать ценные сведения и даже направлять их в нужные руки – вы бы просто удивились, узнав, насколько редко такого сочетания удается добиться.
Поэтому когда через два года после всего этого открылась вакансия в Гамбурге – самостоятельная работа, подчинение непосредственно Лондонскому центру, ныне “сердцу” операций Службы, без которого не обойтись, – я получил от Смайли великодушное благословение просить этот пост, какими бы ни были его личные отговорки относительно все более широких объятий Хейдона. Я зондировал почву, не нахальничал, напомнил Кадровику о своем военно-морском прошлом. Ничего не говоря прямо, я позволил ему самому сделать вывод, что мне надоела старомодная осторожность Смайли. И это сработало. Он дал мне место в Гамбурге, чтобы работать под началом Хейдона, и ту же ночь после романтического ужина в “Бьянки” мы с Мейбл провели вместе и распрощались со своей девственностью.
Мое чувство справедливости было удовлетворено еще больше, когда, взирая на свою новую номенклатуру, я, к своему удовольствию, увидел, что некий Вульф Дитрих, он же морской капитан Брандт, стал ведущим игроком в моей новой команде. Речь идет о конце шестидесятых. Биллу Хейдону оставалось править еще три года.
В Гамбурге и всегда-то хорошо было быть англичанином, а теперь это место стало еще лучше для того, чтобы быть шпионом. После аристократичности цюрихских озер Гамбург бурлил энергией и бодрил морским воздухом. Старые ганзейские связи с Польшей, севером России и Балтийскими странами все еще сохранялись. У нас были торговля и банковское дело – что ж, то же самое было и в Цюрихе. Но у нас были также и судоходство, и иммигранты, и авантюристы. У нас было полно нахальства и вульгарности. Мы были немецкой столицей проституции и прессы. Прямо с нашего порога начинались таинственные низины Шлезвиг-Гольштейна с косыми дождями, красными фермами, зелеными полями и небесами в кучевых облаках. У каждого человека есть своя цена. В то время душу мою можно было купить за банку любекского пива, селедку и стакан шнапса после утомительной прогулки по дамбе.
Все остальное, что касалось работы, было не менее приятным. Я был Нед, вице-консул по морским перевозкам; моим скромным рабочим местом был красивый кирпичный коттедж с медной табличкой, достаточно удобный и для Генерального консульства, но все же предусмотрительно расположенный в стороне. Двое служащих из Адмиралтейства по совместительству исполняли за меня необходимую работу и держали язык за зубами. У меня были радист и шифровальщик из Цирка. И пусть мы с Мейбл еще не были помолвлены, наши отношения достигли той стадии, когда она готова была броситься в бой, стоило мне только сунуться в Лондон на консультацию к Биллу или к одному из его лейтенантов.
Для встреч с моими джо у меня была конспиративная квартира в Веллингсбюттеле, выходящая окнами на кладбище, которая находилась над цветочным магазином, принадлежащим чете немцев-пенсионеров, работавших на нас во время войны. Самыми напряженными днями у них были воскресенья, а утром в понедельник окрестные ребятишки выстраивались в очередь, чтобы продать им цветы, которые были куплены накануне. Места безопаснее я никогда не встречал. Катафалки, закрытые грузовики и похоронные процессии проезжали мимо нас в течение всего дня. Но по ночам это место было в буквальном смысле тихим, как могила. Даже экзотическая фигура моего морского капитана становилась неприметной, когда он надевал свою черную шляпу и темный костюм, нырял под кирпичную арку нашего магазина и со своим подпрыгивающим сбоку чемоданчиком коммивояжера топал вверх по лестнице к нашей безобидной двери с надписью “Бюро”.
Я буду продолжать называть его Брандтом. Некоторые люди, сколько бы они ни меняли имен, имеют всего лишь одно.
Но самой большой драгоценностью в моей короне была “Маргарита”, или, как мы называли ее, “Маргаритка”. Это была пятидесятифутовая, обшитая внакрой, тупоносая рыболовная лодка, переделанная в прогулочный катер с каютами, рулевой рубкой, салоном и четырьмя койками в носовом отсеке. У нее были бизань-мачта и парус, ограничивающие ее маневренность, темно-зеленый корпус с иллюминаторами светло-зеленого цвета и белая крыша у каюты. Она была построена, чтобы красться, а не гнать со скоростью. В пасмурную погоду и при морской зыби она была незаметна для невооруженного глаза. У нее был неприметный рангоут, борта ее лежали близко к воде, что, особенно в штормовую погоду, создавало ей абсолютно безобидный сигнал на радарах. Балтийское море мстительное, мелководное, без приливов и отливов. Даже при легком ветре поднимаются высокие и опасные волны. На полной скорости в десять узлов “Маргаритка” бросалась из стороны в сторону и крутилась, как свинья. Единственное, что было у нее быстроходным, так это четырнадцатифутовая шлюпка “Зодиак”, поднятая, как спасательная лодка, и прикрепленная к крыше каюты, оснащенная мотором “Джонсон” в пятьдесят лошадиных сил, чтобы быстро поднимать на борт и выпускать наших агентов.
Местом стоянки у нее была старая рыбацкая деревня Бланкензее на Эльбе, в нескольких коротких милях от Гамбурга. Здесь она мирно стояла, настолько незаметная среди себе подобных, насколько можно было только пожелать. Когда она была нужна, то из Бланкензее легко проходила вверх по реке к Кильскому каналу и тащилась шестьдесят миль со скоростью пять узлов, прежде чем добраться до открытого моря.
У нее была навигационная система Декка, которая считывала данные береговых славянских станций, но это делали и все прочие. Ни внутри, ни снаружи у нее не было ничего такого, что не вязалось бы с ее скромностью. Каждый член ее экипажа, состоявшего из трех человек, мог работать на шхуне в любом качестве. Профессионалов не было, хотя каждый имел свои особые предпочтения. Когда нам нужны были опытные связные или монтеры, Королевские Военно-морские силы были всегда готовы помочь нам.
Итак, вы видите, что с новой энергичной командой, поддерживающей меня в Лондонском центре, целой кучей источников, доказывающих мою многосторонность, “Маргариткой” и ее экипажем у меня было все, о чем только может мечтать Глава Центра с наследственной тягой к морю.
И, конечно же, у меня был Брандт.
Два года, проведенные Брандтом перед мачтой Цирка, в чем-то так изменили его, что мне поначалу было трудно определить, в чем именно. То, что я наблюдал в нем, нельзя было назвать только лишь созреванием или приобретением закалки, скорее это была некая утомляющая настороженность, некая бдительность, которой мир тайн со временем одаривает даже самых спокойных из его обитателей. Мы встретились на конспиративной квартире. Он вошел. Остановился как вкопанный и уставился на меня. У него отвисла челюсть и вырвался громкий вопль – он меня узнал. Он схватил меня за руки, словно здоровался с султаном, и чуть не сломал их. Он смеялся, пока на глазах не выступили слезы, отстранял меня, чтобы рассмотреть, а после притягивал, чтобы прижать к своему черному пальто. Но настороженность сдерживала его непосредственность. Мне были знакомы эти признаки. Я наблюдал их у других джо.
– Черт возьми, почему же мне ничего не сказали, герр консул? – вскричал он, снова обнимая меня. – Что за игру они, черт побери, ведут? Послушайте, мы делаем благое дело, так? У нас прекрасные люди, и мы забьем этих русских насмерть, о'кей?
– Знаю, – сказал я, улыбаясь ему в ответ. – Слышал.
А когда совсем стемнело, он настоял, чтобы я уселся сзади в его фургоне среди мотков веревки, и на сногсшибательной скорости отвез меня в отдаленный фермерский домик, который был приобретен для него Лондонским центром. Он был твердо намерен представить меня своей команде, чего, кстати, с нетерпением ждал и я. Но больше всего мне хотелось взглянуть на его подружку Беллу, потому что Лондонскому центру было как-то не по себе от ее недавнего появления в жизни Брандта. Ей было двадцать два года, и она жила с ним три месяца, Брандту же можно было дать и все пятьдесят. Помню, был разгар лета, и весь фургон пропах фрезиями, букет которых он купил для нее на рынке.
