День у неё, видите ли, разбит, лучше в уборщицы… Может приносить пользу людям, настоящую, большую пользу, а предпочитает собирать с пола бумажки. Да и то, наверное, заметёт под кресла, чтобы не видно было, — и довольна. Какая из неё уборщица!

Тупица!.. Ну, если не тупица, то тунеядка. Ещё хуже!

А Глеб защищает…

У него шевельнулась неприязнь к Глебу.

— Слушай, — прервал его мысли Глеб, и Костя вздрогнул от неожиданности. — Ты завтра опять на свой инкубатор?

— Ну.

— Давай вместе махнём, а?

— Давай! — обрадовался Костя.

Утром он проснулся — кровать Глеба пуста. Впервые он поднялся так рано.

Костя включил радио. Из репродуктора полился бодренький марш. Приплясывая от холода, побежал на улицу мыться.

Возле сарая лежала целая гора наколотых дров. Глеб, раскрасневшийся, вспотевший, весёлый, долбил топором по кривому, сучковатому, плохо поддававшемуся полену.

— Это всё ты? — обомлел Костя.

Глеб ещё раз, со всего маха, всадил топор, и полено развалилось надвое.

— А кто ещё? — Он отшвырнул обе половинки, взял новый кругляк. — Пока ты смотрел цветные широкоэкранные сны.

— Дай помогу, — подошёл к нему Костя.

— Не прикасайся! Я сам. Сказал: верну долг.

— Смотри…

Костя был доволен: нет, Глеб вовсе не лодырь, не белоручка. Какую ерунду он вчера подумал…

Он полил себе из кружки, набрал охапку дров, потащил на кухню.

— Видите, какой у вас хороший товарищ! — Старушка, умиляясь, смотрела в окно. — С четырёх утра, надо же! Я говорила ему, уговаривала: хватит, устал! Куда там! Только смеётся.

— Да, он такой… — Косте было приятно, приятнее даже, чем если бы похвалили его самого.

Он снова вышел на улицу.

— Кончай, Глеб. Завтракать — и на инкубатор.

Глеб выпрямился, отёр рукавом нарядного свитера пот со лба.

— Не пойду, иди сам. Я себе слово дал: все дрова ей переколоть. Все, сколько у неё есть.

Костя заглянул в сарай.

— Ого! Тут целая уйма.

— А я переколю. — Глеб смотрел на него с весёлым вызовом. — Не веришь? Спорим!

— Нет, верю, Глеб. Верю!

Слово «мираж», такое звучное и окутанное романтической дымкой, имеет два значения. В воздухе возникают предметы. Вы их видите, они как будто перед глазами, а на самом деле это обман зрения, их здесь нет, они далеко за горизонтом.

И в переносном смысле мираж тоже означает обман, иллюзию — только уже не зрения, а чувства: обманчивый призрак, созданный воображением и не существующий на самом деле.

А в птицеводстве мираж — это просто-напросто выбраковка яиц, не пригодных для дальнейшей инкубации. Операция трудоёмкая: а ну-ка потаскай взад и вперёд тяжеленные лотки с яйцами. Да ещё каждое яйцо выбери и посмотри на свет. А их ведь не один, не два десятка — тысячи.

Мираж занял у Кости целый день, с утра до вечера. А завтра выводка цыплят, тоже возни немало. Потом опять погрузка ящиков на автомашины. Облучение яиц кварцем, закладка в инкубаторы…

Шли дни. Костя увлёкся работой. Один лишь раз он выкроил несколько часов, чтобы сходить на птицеферму — посмотреть, куда девают цыплят-однодневок, полученных из инкубатора.

Он с интересом походил по помещению, где стояли ряды клеток с цыплятами, бойкими, смелыми, драчливыми. Стоило только сунуть палец в отверстие клетки, как его тотчас же принимались щипать и клевать десятки ещё не окрепших клювиков.

А цыплята постарше содержались прямо на полу, целыми отрядами, отделёнными друг от друга проволочной сеткой. Там шла беспрерывная возня. Казалось, шевелится и пищит весь пол, устланный сплошной белой массой. Здесь, в брудере — так называлось помещение, — цыплята содержались до двухмесячного возраста. А потом их, повзрослевших и окрепших, отправляли прямо в летний птичий лагерь.

Глеб за всё это время только раз появился на инкубаторе. Не один — с какой-то тонколицей девицей в платочке и в пальто цвета свежей травки. Вероятно, та самая, уборщица со средним образованием. Она взяла в руки крошечный жёлтый комочек и стала декламировать:

Знаете, чьё это, Глеб? Саша Чёрный.

— Ах, да, да… — Глеб делал вид, что вспомнил.

Костя молча отворачивался. Ему было стыдно вред птичницами. И зачем только Глеб вырядился в эту щегольскую кожаную куртку?

Он как будто увидел её впервые, а между тем Глеб часто приходил в ней в школу.

Вечером они поругались, впервые за всё время их дружбы. А час спустя их вызвал к себе председатель колхоза.

— Куда пропали, молодые люди?

— А что бегать к вам без толку? — едко сказал Глеб. — Нужны будем — пошлёте за нами.

— Сняли карантин. Ещё позавчера… Моя вина — замотался, не смог вам сообщить. Но вы тоже хороши, не могли сами зайти. Словом, начинайте работать.

— Спасибо вам, — насмешливо поклонился Глеб. — Начинать — и кончать. Нам послезавтра уезжать домой.

— Жаль…

— А по-моему, вы как раз этого и добивались.

Председатель побелел, схватился пальцами за край стола.

— А по-моему, молодой человек, вы просто лодырь и нахал к тому же. Вот ваш товарищ хотел работать, так он не стал ждать, пока ему работы преподнесут на голубеньком блюдечке с золотой каёмочкой. Идите!

— Послушайте, вы не очень…

— Идите! — повторил председатель и встал.

Они вышли из кабинета.

— Этого я так не оставлю! Меня ещё в жизни никто не оскорблял. Я ему припомню — век не забудет! — кипятился Глеб.

— Но ведь ты неправ.

— Ты что понимаешь, что понимаешь! Он обязан был обеспечить нам практику. А то перестраховки всякие. «Дети, деточки, заболеете ящуром». А ящура и нет!.. О, я, кажется, начинаю понимать! По-моему, у них на ферме такое творится — он просто не хотел, чтобы мы видели. Точно! Ты понимаешь его ход, Костя?

— Ну, это твоё ни на чём не основанное предположение.

— Если ты не умеешь шевелить мозгами, то это вовсе не означает, что и другие не могут логически мыслить…

Костя молчал. Он заставлял себя сдерживаться, намеренно думал о том, другом Глебе, весёлом, свойском парне, которого любят все вокруг. А в уши назойливо лезли злые слова:

— Стоит мне только капнуть единственному сыну моего дедушки… Но я не капну, нет! Я сам с ним справлюсь.

— Перестань!

— Сам! Сам его одолею!.. — не унимался Глеб.

Почему он так, почему? Ведь настоящий он совсем-совсем другой. А это просто видимость. «Мираж», — вспомнил Костя. Вот перестанет сейчас, замолчит — и всё…

Но Глеб не переставал, он говорил грубо, зло, и Косте приходилось всё отчаянней противиться напористой, подстёгиваемой Глебовым голосом мысли: «А вдруг вот он, настоящий? А то, другое, — мираж?»

Костя гнал эту мысль от себя, но она не оставляла его.

На другой день Глеб уехал. И хотя оба были недовольны друг другом, до ссоры дело не дошло. Костя проводил его к колхозной конторе — оттуда уходил грузовик в районный центр. Глеб закинул чемоданчик в кузов и, прощаясь, дружелюбно стукнул Костю по плечу:

— Хоть ты и желторотик, как твои писклявые ясельники, но, надо признать, на сей раз ты прав. Практика — действительно урок жизни, я понял.

Это звучало как признание своей неправоты. Костя обрадованно улыбнулся.

— И для того чтобы понять, тебе надо было сначала отчаянно спорить?

— Это ещё ценнее, желторотик. Теперь я из опыта знаю, что пренебрегать практикой никому не дозволено. Никому! Согласен?

— Я-то?

— Позвольте считать ваши бурные аплодисменты за единодушное одобрение моего нынешнего образа мыслей и действий… Благодарю за доверие.

Машина тронулась. Глеб ловко вскочил в кузов, помахал рукой…

А в воскресенье, вернувшись к себе домой, Костя прочитал в районной газете заметку: