Под рубрикой «Хроника портовой жизни» газета «Журналь де Руан» сообщала:

«Ушли в плавание: „Гром небесный“, капитан — Ланнек, порт назначения — Гамбург, груз — 500 тонн генерального…»

Из лоцмейстерской Руана позвонили в Вилькье:

— Через два часа подойдет «Гром небесный». Осадка три с половиной. Передайте боцману привет от кузена из Пемполя — его судно только что пришло…

— Алло! Мы предупреждали вас, что на подходе «Пикардия», но она отдала якоря в Ла-Вакри…

— Как погода? Уже штормит?

— Скоро начнет. Спокойной ночи!

Матильда Ланнек в третий раз поднесла руку ко рту и положила на край тарелки зеленоватый комочек — непрожеванные стручки фасоли.

Ланнек сделал вид, что ничего не заметил и не расслышал вздоха, прокомментировавшего жест, но не удержался и подмигнул Матиасу, своему старшему механику, — за весь ужин тот не проронил ни слова.

За столом в кают-компании их было четверо: Эмиль Ланнек с женой, Матиас и Поль, радист со стеклянным протезом на месте одного глаза, оказавшийся не более разговорчивым, чем его сосед.

Муанар, старший помощник, нес вахту на мостике; второго помощника пришлось отправить впередсмотрящим на бак — так плотна была завеса дождя.

— Здесь нужны лампы посильнее, — категорически объявила Матильда, когда подали говяжье рагу.

Кают-компания действительно была освещена скуповато — глаза свободно различали в лампочках желтоватые нити накала.

Ланнек посмотрел на старшего механика, тот почесал в затылке:

— На судне нет других ламп.

— Не забудь купить в Гамбурге.

— Боюсь, проводка не выдержит.

Ланнек замолчала и нахмурилась, силясь разобраться в своих впечатлениях. Уж не разыгрывают ли ее? Кажется, нет, но что-то похожее носится в воздухе.

У мужа сегодня странное настроение. Матильда редко видела его таким игривым, вернее, таким уступчивым в житейских мелочах.

Когда, например, она поднесла к свету свой стакан с отчетливыми отпечатками пальцев на нем, Ланнек крикнул:

— Кампуа!

Оклик относился к буфетчику — того на судне звали Фекампуа[1], сокращенно — Кампуа.

— С сегодняшнего дня будешь вытирать стаканы, ясно?

Однако капитан произнес эти слова с такой кротостью, сдобренной иронией, что выговор сильно смахивал на комплимент.

Радиатор дышал жаром. Время от времени старший механик прислушивался к работе машины, от содроганий которой вибрировали переборки.

Заслышав скрип штуртросов, Ланнек поднимал голову и объявлял:

— Огибаем Эртанвиль.

Или:

— Проходим маяк в Мель…

Между тем видеть он ничего не мог: залитые дождем иллюминаторы были зашторены, а воздух настолько насыщен влагой, что по эмалевой краске переборок, как пот, скатывались капли воды.

Ради г-жи Ланнек кривой радист и старший механик нацепили воротнички и галстуки; Ланнек не смог пойти на такую уступку. Его грубый синий китель был расстегнут, рубашка облегала живот, круглый, как у всякого любителя поесть. Сидел он, опираясь локтями о стол, хлебая суп, наклонялся над тарелкой.

В кают-компании привычно пахло кухней, машинным маслом, мужским жильем: каюты всех четырех офицеров выходили прямо в салон.

— Вернусь минут через пять, — объявил Ланнек, встав из-за стола и на ходу снимая с вешалки дождевик.

Показался Вилькье. Судно сбавило скорость — предстояла смена лоцмана. Выходя, Ланнек натянул плащ, но когда он добрался до мостика, с него уже текло ручьями.

В полутьме, рядом с рулевым, застыл старший помощник Муанар. Лоцман, в свой черед, застегивал дождевик.

— Глоток кальвадоса?

Ланнек прошел в штурманскую, налил две стопки, вернулся.

— Кто нас примет?

— Толстяк Перо.

— Он еще не на пенсии?

Сены, по течению которой спускалось судно, было не видно: за стеной мелких стрел дождя снова только дождь, сырость и лишь кое-где в этой мокрети огоньки, затуманенные, как заплаканные глаза.

— Ваше здоровье! Еще по одной?..

В темноте к борту подвалил катер. Лоцман спустился по штормтрапу, и другая фигура в сверкающем от дождя плаще перешагнула через фальшборт, затем поднялась на мостик.

— В проливе штормит? — осведомился Ланнек у нового лоцмана, которому предстояло вывести судно в море.

— Высокая волна.

Капитан не спешил возвратиться в кают-компанию.

Ему куда больше по себе здесь, за мокрыми стеклами рубки, где, словно ночник, светится лишь нактоузная лампа.

Ему нравилось, что рядом с ним — это угадывалось и в темноте — застыл рулевой. Муанар, как всегда, прильнул лбом к стеклу, а лоцман, набивая трубку, негромко бросает:

— Лево руля! Осторожней: тут где-то рыбачий баркас…

Ланнек подошел к Муанару и вздохнул:

— Знаешь, внизу-то не блеск!

Муанар, разумеется, отмолчался: он всегда молчит.

По-прежнему смотрит вперед, но это еще не значит, что он не расслышал.

— Никто не видел моей зажигалки?

Ланнек вернулся в штурманскую, где стояли узкий диван и столик, заваленный картами, включил свет, разыскал зажигалку и нашарил рукой кусок бумаги в клеточку, который ему пришлось поднести к самой лампочке.

— Муанар! — окликнул он.

— Да?

— Ты был в штурманской?

— Нет.

— При тебе в нее никто не входил?

— Никто.

Ланнек что-то проворчал, сунул бумажку в карман и спустился в кают-компанию.

— Шла бы ты спать, — сказал он жене. — Мне пора на вахту.

Механик уже ушел к машине, радист из вежливости немного задержался. Скатерть сменили, и стол был теперь покрыт зеленым бильярдным сукном: считалось, что это превращает кают-компанию в салон.

— Волнение сильное? — поинтересовалась Матильда, оставшись наедине с мужем.

— Не слишком. Но в Ла-Манше нам достанется.

— Ты говоришь так, словно тебя это радует.

— Меня? С какой стати?

— Сознайся, тебя же бесит, что я еду с вами.

— Полно тебе!

Отпирался Ланнек не очень убедительно. Он отворил одну из кают, вошел, поцеловал жену в лоб.

— Если что-нибудь понадобится, позвони.

— И явится этот парень с грязными руками?

— Я скажу, чтобы он их вымыл.

— Я лишь с трудом заставила себя есть.

— Ясно.

— Что ясно?

— Да ничего.

Или все. С чего ей взбрело отправиться с ним в рейс?

За два года брака Матильде давно пора бы привыкнуть к мужниным отлучкам: он ведь еще ходит в плавание.

И вот на тебе! Теперь, когда у него собственный пароход, когда он стал не только капитаном, но и судовладельцем, она потребовала, чтобы ее взяли в рейс.

— Спокойной ночи!

— Тебе тоже.

Оставшись один, Ланнек поскреб небритые щеки и нацедил стакан воды. Голова у него трещала. Вчера он засиделся кое с кем в руанском «Кафе де Пари», обмывая новое судно, вернее, переход его к новому владельцу.

Это был старый английский сухогруз, именовавшийся прежде «Гусирисом» и спущенный на воду лет шестьдесят назад.

«Как мне его окрестить? — задавал себе Ланнек вопрос, совершив купчую. — Гром небесный, я хочу придумать ему имя понеобычней!»

Гром небесный — это было его любимое бранное присловье.

«Назови его „Гром небесный“.

Был вечер, все подвыпили.

«Заметано!» — грохнул Ланнек кулаком по столу.

«Слабо! Пороху не хватит».

«Нет, не слабо! Хочешь, залежимся?»

Пороху у Ланнека хватило, несмотря на слезы жены и тещи.

«По-моему, в данном случае я тоже не лишена права голоса», — протестовала старуха.

Увы, стократ увы, не лишена! Ланнек и Муанар сложились и приобрели судно на пару, но наличных у них не хватило. Банк, ссужая им недостающую сумму, потребовал поручителя — лицо, чья платежеспособность не возбуждает сомнений.