Меня накормили чем-то вроде леденцов. Ничего, приятные, только не сладкие.

— Теперь спать. — Клитассамина указала на неширокий прямоугольный помост, который вовсе не походил на кровать.

Я лег и обнаружил, что ложе, несмотря на свой устрашающий вид, теплое и мягкое. Интересно, подумалось мне, конец ли это сна? Скорее всего, я проснусь на больничной койке с прежней болью в ногах. Впрочем, размышлял я недолго — вероятно, в пищу подмешали снотворное.

Страхи оказались напрасными. Я проснулся в том же помещении. Над ложем нависал полог из розоватого металла; раньше его не было. Он напоминал… Нет, решено, не буду ничего описывать. Честно говоря, я не понимал того, что видел, а как можно описать то, чего не понимаешь? Допустим, древнему египтянину показали бы телефон; ну и что бы он мог сказать? И что сказал бы римлянин или грек по поводу реактивного лайнера или радиоприемника? Возьмем пример попроще: увидев впервые в жизни плитку шоколада, вы, скорее всего, сочтете ее новой разновидностью гуталина или шпаклевки, а то и деревяшкой. Вам попросту не придет в голову, что эту штуку едят, а когда вы о том узнаете, то наверняка попытаетесь съесть кусок мыла — ведь они похожи по форме, а цвет мыла, пожалуй, приятнее, чем у шоколада. Точно так же было и со мной. Мир, в котором вырос, человек воспринимает как данность; бросив один-единственный взгляд на какую-нибудь машину, он говорит себе: «Ага, она работает на паре (или на бензине, или на электричестве)», и все становится понятно. А вот если мир чужой… Я не знал ровным счетом ничего, и потому всего боялся, как ребенок или невежественный дикарь. Разумеется, у меня возникали кое-какие догадки, но они по большей части догадками и оставались. Например, я предположил, что металлический полог — часть гипнотического обучающего устройства; предположил потому, что осознал — я улавливаю смысл вопросов, которые мне задают. Однако каким образом — тут я не мог даже предположить. Я выучил язык, но понятия, которые в нем присутствовали… Ладно, главное — я могу понимать других.

Слово «тлана», которое употребила Клитассамина, означало промежуток времени, приблизительно один час двенадцать минут; двадцать тлан составляли сутки. «Дул» переводилось как «электричество», но что такое «лейтал»? Судя по всему, некая форма энергии, которой в моем мире нет и в помине…

По правде сказать, то, что я понимал далеко не все, сбило меня с толку сильнее прежнего. Впечатление было такое, будто отдельные фразы состоят не из слов, а из музыкальных нот, причем мелодию наигрывают на расстроенном пианино. Должно быть, мое замешательство бросилось в глаза: меня перестали расспрашивать и велели Клитассамине приглядывать за мной. Снова сев в кресло рядом с девушкой, я испытал невыразимое облегчение. Кресло приподнялось над полом и двинулось к выходу.

Поначалу я был до глубины души поражен способностью Клитассамины приспосабливаться к любым условиям. Обнаружить, что твой близкий знакомый стал вдруг совершенно другим человеком… Бр-р! Однако ее это, по-видимому, ничуть не беспокоило; лишь иногда, забывшись, она называла меня Хаймореллом. Впоследствии, узнав кое-что о том мире, в котором очутился, я понял, чем объяснялось поведение девушки.

Обычно тот, кто приходит в себя после потери сознания, первым делом спрашивает: «Где я?» Мне тоже хотелось это узнать — по крайней мере, для того, чтобы дать сознанию хоть какую-то зацепку. Когда мы вновь очутились в зеленой комнате, я засыпал Клитассамину вопросами.

Она окинула меня взглядом, в котором сквозило сомнение.

— Вам следует отдохнуть. Постарайтесь расслабиться и ни о чем не думать. Если я начну объяснять, вы только еще больше запутаетесь.

— Ничего подобного, — возразил я. — Я уже не в силах обманывать себя, убеждать, что не сплю. Мне необходим хоть какой-то ориентир, иначе я сойду с ума.

Клитассамина пристально посмотрела на меня, затем кивнула.

— Хорошо. С чего мне начать? Что вас сильнее всего интересует?

— Я хочу знать, где нахожусь, кто я такой и что со мной произошло.

— Вам прекрасно известно, кто вы такой. Вы сами сказали, что вас зовут Терри Молтон.

— Однако это тело, — я хлопнул себя по бедру, — принадлежит вовсе не Терри Молтону.

— Не совсем так, — сказала она. — Вы находитесь в теле Хайморелла, однако все, что делает человека личностью, — склад ума, характер, привычки, — это все у вас от Терри Молтона.

— А где Хайморелл?

— Он переселился в ваше прежнее тело.

— Тогда ему здорово не повезло. — Подумав, я прибавил: — Все равно не могу понять. Ведь характер человека меняется в зависимости от жизненных условий. К примеру, я нынешний — далеко не тот, каким был до ранения. Психические отличия возникают из физических. Личность как таковую во многом определяет работа желез. Ранение и наркотики изменили мою психику; еще немного — и я стал бы совершенно другим…

— Кто вам это сказал?

— Так рассуждают многие ученые. То же самое подсказывает и здравый смысл.

— Ваши ученые не постулировали никаких констант? Неужели они не понимают, что должен существовать некий постоянный фактор, на котором сказываются происходящие с человеком изменения? И что этот фактор, вероятнее всего — истинная причина изменений?

— По-моему, речь всегда велась исключительно о гормональном балансе…

— Значит, вы ничего не понимаете в таких вещах.

— Вот как? — Я решил сменить тему. — Что это за место?

— Здание называется Каталу.

— Я имел в виду другое. Где мы? На Земле или нет? Вообще-то, похоже на Землю, но я не слышал, чтобы на ней существовало что-либо подобное.

— Естественно, мы на Земле. Где же еще? Но в иной салании.

Снова непонятное словечко! Какая-то салания…

— Вы хотите сказать, в другом… — Я не докончил фразы. В языке, которому меня обучили, не нашлось аналога слову «время» в том смысле, в котором его понимал я.

— Видите, вы вновь запутались. Мы по-разному мыслим. Если воспользоваться устаревшими терминами, можно сказать, что вы переместились от начала человеческой истории к ее концу.

— Не от начала, — поправил я. — Человечество существовало на Земле до моего рождения около двадцати миллионов лет.

— О том не стоит и говорить! — Небрежным взмахом руки Клитассамина отмела упомянутые мною миллионы лет.

— По крайней мере, объясните, как я сюда попал. — Кажется, в моем голосе прозвучало отчаяние.

— Попробую. Хайморелл проводил эксперименты в течение долгого времени (в этом смысле, я заметил, слово «время» в языке Клитассамины присутствовало), однако ему никак не удавалось добиться полного успеха. Наибольшая глубина, на которую он сумел проникнуть в прошлое, три поколения.

— Прошу прощения?

Клитассамина вопросительно поглядела на меня.

— На три поколения в прошлое?

— Совершенно верно.

Я встал, выглянул в одно из сводчатых окон. Снаружи сияло солнце, зеленели трава и деревья…

— Пожалуй, вы правы, мне лучше отдохнуть.

— Наконец-то разумные слова. Не забивайте себе голову. В конце концов, долго вы здесь не пробудете.

— То есть я вернусь в свое старое тело?

Клитассамина кивнула.

Променять новое на старое — дряхлое, изувеченное, раздираемое болью…

— Ну уж нет, — заявил я. — Не знаю, где я и кто я такой, однако одно мне известно наверняка — в ту преисподнюю я больше не вернусь.

Девушка посмотрела на меня и печально покачала головой.

На следующий день, проглотив очередную порцию леденцов, которые запил чем-то вроде молока со странным, ускользающим привкусом, я вышел вслед за Клитассаминой в холл и направился было к летающим креслам, но остановился.

— А пешком нельзя? Я так давно не ходил.

— Конечно, конечно.

По дороге несколько человек окликнули ее, а двое или трое — меня. В их взглядах сквозило любопытство, но держались они доброжелательно и не задавали малоприятных вопросов. По всей видимости, им было известно, что я — не Хайморелл, однако они, похоже, не находили в том ничего особенно удивительного. Мы вышли на тропинку, что бежала, лавируя между деревьями. Зеленая трава, яркое солнце — ни дать ни взять Аркадия. Я шагал осторожно, словно ступал по чему-то хрупкому, и наслаждался витавшими в воздухе ароматами. Кровь бурлила в жилах — Боже мой, давно забытое ощущение!