И все же, ты возвращаешься в ту самую Польшу, чаше всего потому, что другого выхода и нет, и ты тоже возвращаешься в Польшу, о'кей, ты возвращаешься в Краков, ведь ты же в Краков от Польши смылся, так что возвращаешься — и принимаешь снова польскую перспективу.
А в соответствии с нею, на западе сидит Германия, которая — как всем известно — представляют собой злой и враждебный, и опасный дорожный каток, который — если ему взбредет в голову — раскатает всю Европу, ну а восточную — с особым наслаждением, презрительно плюя на нее, но, пока что, тьфу-тьфу, Германии не хочется, пока что хищный германский орел превратился в похожую на плюшевого медвежонка квочку, так что пока что все о'кей. Как и каждый поляк, ты будешь поправлять себе настроение, утверждая, будто немцы глупее нас, они не такие креативные, не такие гибкие и вообще — все они банда роботов, ты будешь высмеивать их маниакальный охват публичного пространства, но в глубине души, в чем никому и никогда не признаешься, будешь завидовать им, завидовать тому, что у них имеется государство, которое они построили, и могущество, которое, благодаря этому, они достигли, и ты будешь знать, что поляки, очутись они на месте немцев, презирали всех так, как сейчас сами презирают украинцев, русских, белорусов.
Ибо Германия — это величайшая травма поляков, твоих, Павел, земляков, это угрызение совести, находящееся за Одрой-Одером, которое, следует признать, способно на самые величайшие преступления, но которое от твоего государства отделяет такая цивилизационная дистанция, как если бы она не была более тысячи лет вашим соседом, а находилась где-то на другой планете. Потому-то, как только вы, поляки, обнаружите в Германии что-то такое, что не действует, нечто грязное, не идеальное, какую-нибудь трещинку или пятнышко, вы сразу же щелкаете фотки, забрасываете их на Фейсбук и радуетесь как дети малые — вот, глядите, у них тоже чего-то там не вышло, так что не такие уж они крутые. Все абсолютно так, как если бы каждая такая фотка должна была низвергать миф о тевтонской непобедимости. Маленьким, понимаешь, Грюнвальдом[74].
А на юге находятся две небольшие и забавные, в сумме, страны; ну ясно, смешные, несерьезные, ежели посильнее ёбнуть, они бы перевернулись и посыпались, это ж как два пальца об асфальт, вот только они удивительно успокаивают. Удивительно мило вы в них, поляки, чувствуете. Наверное, потому, чего сами вы до конца и не понимаете, что они представляют ваше же представление о вас самих. Ибо вам кажется, что вы с Чехией и Словакией из одной и той же серии, будто бы ваше пространство очень даже походит на чешское и словацкое, что совсем даже неправда, ведь если ваше пространство на чего-то и похоже, то, скорее, на Россию с Украиной, а вам кажется, будто бы на Чехию и Словакию, в чем вас убеждают различные совместные группы, в которые вы входите: начиная с Вишеградской[75], которая и так не действует, и кончая языковой западнославянской группой, созданной для потребностей академических исследователей, зато улучшающей настроение. Вам кажется, будто бы в Польше все точно так же, как и в настоящей Центральной Европе, что города — это города, а не восставшие из могилы гниющие трупы городов, что деревня — это милая деревня, а не инкубатор всяческих патологий, в которой все, на чем можно было положить глаз, давным-давно заросло чем-то таким, что должно называться польской цивилизацией, но не называется, поскольку оно чуточку посконное, и это «все» считается неким переходным состоянием, а не цивилизацией. Вам кажется, будто бы в Польше все, как и там, так что в сумме, возможно, «у нас», в Центральной Европе, все несколько беднее и суровее, чем в Западной Европе, но и не так уже сильно; что Польша поднимается с коленей, и польское публичное пространство, быть может, чуточку и ободранное, но, в целом, приемлемое. Вы не хотите понять, что это не так, что живете вы в постапокалипсисе, в хаосе, в котором государство занимается только обрезками реальности, но всей реальностью заняться просто не в состоянии. Поскольку эта задача это государство переростает. И факт этот манифестируется в вашем публичном пространстве, вот только вы с этим не соглашаетесь.
А на востоке, на востоке находится пространство, к которому вы все так же принадлежите, но из которого постоянно желаете вырваться, и дело это является — в общем — и правым, и амбициозным. Но оттуда вас вырвали, вместе с границами, всего лишь чуть более полувека тому назад[76], и до сих пор вы имеете в себе слишком много востока, который вы ведь сами презираете, и который сами ненавидите; но ваша вроде бы западная церковь на самом деле — восточная, поскольку в ней больше византийской пышности, чем западной умеренности, в ней большее визжащих предрассудков и суеверий, тупого патернализма, визгливой стигматизации, чем тщательного диалога и уважения к ближнему. Ваши вроде бы как западные службы, в которых действуют, по идее, западные принципы, на самом деле являются восточными, поскольку они только лишь передразнивают западные решения, не чувствуя их смысла, не используя закон таким образом, для которого тот был сотворен, не обращая внимания на его дух, зато манипулируя буквой. Ваши вроде бы как западные ценности: права человека и согласие с непохожестью имеют значение лишь тогда, когда касаются вас самих, но и так их вам необходимо разъяснять, в противном случае — вы их не поймете.
И так у вас со всем. Слышишь меня, Павел?
Ведь слышишь, слышишь.
Ну да ладно, все уже ясно, все уже выяснено, теперь же нужно со всем этим как-то жить и что-то с этим сделать.
Слышишь, потому что ты сам обо всем этом размышляешь, глядя на центр Михаловиц, через который ты проезжаешь, и еще тебе известно, что иначе быть не могло, что и так все неплохо, если говорить о стране, по которой несколько раз туда-сюда прошлась целая история, и которая выползала из такого дерьма, из которая она вылезала. Если что-то случилось так, как случилось, иначе случиться и не могло. И все.
И вот едешь ты через центр Михаловиц, через место, которое давным-давно переросло свою деревенскую суть, но никогда не доберется до сути городской, потому что новых городов уже не творят. И не найдет оно — это место — соответствующей собственным амбициям формы, поскольку новые формы тоже никому не придают. Так что Михаловице со своим визгом неонов в центре останутся деревней с одной улицей с выстроенными вдоль Семерки псевдоофисными зданиями, немного застекленными, немного панельными, выстроенными без консультаций с каким-либо урбанистом; впрочем, а где в деревне взять урбаниста, дорогой мой, в связи с чем, из всего того, что ты видел в жизни, Михаловице более всего походили на Косово, где на сербской плоти албанцы самым диким образом выстроили совершенно новую страну, полностью закрывая и затушевывая то, что находилось там раньше.
С огромным облегчением выехал ты из Михаловиц, чтобы хоть на миг вздохнуть обычным, не зараженным Польшей пейзажем. До тех пор, пока вновь не въедешь в так называемый культурный (или окультуренный) пейзаж.
* * *
Ну ладно, подумал ты, глядя на счетчик топлива, пейзаж пейзажем, Косово Косовым, Польша Польшей, Семерка Семеркой, но нужно заправиться, потому что это совершенно ушло из головы, а стрелка уже в красном секторе.
Если бы тебе пришлось выдумывать для данного события какой-то заголовок, то предложил бы: Драма на Семерке. Красная линия практически пересечена.
Съезжаешь тогда влево, потому что видишь красивую, небольшую, можно сказать: камерную автозаправку, старенькая CPN[77], адаптированная к потребностям новых времен, на крыше надпись: SuperCarPol, перед станцией две колонки, а рядом — пожалуйста — станция LPG[78], а в паре шагов — ресторан Smakosz (Гурман): СВАДЬБЫ — ПОМИНКИ — ПРАЗДНОВАНИЯ ПЕРВОГО ПРИЧАСТИЯ — ДНИ РОЖДЕНИЯ — ИМЕНИНЫ — ПРИЕМЫ ПОСЛЕ ЗАЩИТЫ ДИССЕРТАЦИИ.
Ты подъезжаешь к колонке, выходишь, чувствуя себя как-то не по себе после всех этих веджминских эликсиров — ну вроде как после спида: язык как-то так стынет, шея, вроде как, тоже, чувства как-то странно обостряются, и вообще, совсем не чувствуется, будто бы что-то пил, а ноги как-то странно подгибаются, а все-таки, думаешь, неплохо было бы хлопнуть стакашку, не то, чтобы эликсиры запивать, но, стакашка — она всегда стакашка, сразу понятно, с чем имеешь дело; ничего, поедешь спокойненько, не спеша, не создавая угроз для дорожного движения, на девяноста, да где там на девяноста, самое большее — на семидесяти по незастроенной местности, обещаешь ты себе, а на сорока или даже на тридцати — в застроенной. И вообще, ты и не ехал бы по пьянке, но обязан, завтра утром тебе нужно быть в Варшаве, поскольку у тебя очень важная встреча, Очень Важная Встреча, а вообще-то ты знаешь Семерку как свои пять пальцев, потому что ездил по ней миллион раз, ну а помимо того, эликсиры эти вызывают то, что себя ты чувствуешь чрезвычайно трезво, ба, да просто как молодой бог, так что ты открываешь пробку бака, заливаешь топливо, задумчиво пялясь на неуклюжий логотип бензозаправочной станции SuperCarPol, на котором легковой автомобиль с глазами на месте фар и широкой улыбкой на месте решетки радиатора взмывает в небо, что твой Супермен, а к крыше этого автомобильчика привязан развевающийся плащ, одновременно служащий еще и польским флагом. Ты заливаешь полный бак, бензин, по счастью, дешевеет, так что по этой причине ты насвистываешь гимн Советского Союза, после чего заходишь на станцию заплатить, ага, вспоминаешь о технике безопасности, выходишь на улицу, вытаскиваешь из кармана жевательную резинку, чтобы, не дай Боже, никто ничего не вынюхал, оно же никогда не знаешь, с кем имеешь дело, кидаешь в рот одну подушечку, потом вторую и, на всякий случай, закидываешь еще и третью, астарожным нада быть, как говаривал в Киеве, покачиваясь за трибуной, президент Александр Квасьневский[79], прожевываешь несколько раз, пока обслуга в красных куртках-поларах с логотипом SuperCarPol пялится на тебя через стекло, как на ебанутого, и снова заходишь.
