Аксинья продолжала что-то говорить, тянулась к сыновьим ботинкам, порывалась обнять, а Дема все не мог заставить себя дотронуться до пояса. Только родовым кинжалом вершится суд, говорил Батюшка. А теперь этот кинжал окончит жизнь его главной жены.

Как жена эта прервала жизнь последнего его сына.

Дема опустил ладонь на пояс. Провел рукой в поисках холода старого лезвия и шероховатой кожи рукояти. Аксинья затихла в грязи, она дышала тяжело и прерывисто, глаза ее округлились, капли пота медленно стекали по лбу. Жалкая, стареющая баба, лишившаяся сил, не знавшая любви. Она бы захрипела, кинулась в чащу, надеясь, что лес защитит по старой памяти, но силы оставили ее, сменив гнев на слепое отчаяние. За годы жизни с Хозяином леса Аксинья научилась многому, но лучше прочего — чуять, когда решение принято им и ничего уже не изменить.

Вот и Демьян был готов свершить суд. А дальше? Да будь что будет. Еще один удар. Еще одна смерть. И все они станут свободными.

Только кинжала на месте не было.

Бывает, что время замирает на половине шага. Вот одна его лапа — косматая, когтистая, а может, напротив, скользкая, в серебринках чешуи, — уже занесена над будущим, но остальные еще там, в застывшем мире бесконечной секунды. И в пронзительной тишине растворяются звуки, и затихает ветер, и не шумит листвой высокий ясень, одна только глупая птица чирикнет разок-другой, но тут же подавится собственным криком. Время поводит носом, опускает тяжелые веки: увидел бы кто — принял его за спящее, — и просто ждет, когда миг сменится, когда свершится то, что его задержало.

Леся не была знакома с временем, живущим в самой чащобе, она и чудищ-то толком не видела, но что-то в ней натянулось, зазвенело испуганно, восторженно, понимающе. Были бы у нее часы, она бы сразу поняла, что секундная стрелка не движется, но часов на ней не было, как не было ничего, кроме разорванной рубахи.

Влажная земля холодила и без того продрогшие ноги, холод поднимался выше, сковывал сердце, туманил голову. Потому Леся не раздумывая подала голос, спеша обвинить старую ведьму. Потому не испугалась ни ярости в глазах Аксиньи, ни растерянности Демьяна. Тот все продолжал топтаться на границе поляны, шарил по поясу, ища поддержку, но решиться на удар не мог. А сколько гонору было в нем, пока они тащились по лесу! Сколько угрозы, сколько злости! Куда все делось? Куда ушел зверь, почему на его месте стоит человек, к тому же не самый решительный? Ты же хотел убить ведьму, так убивай! Ты же обещал, что кровь прольется, так давай же! Лей ее, напои землю! Лесе казалось, что она кричит все это в спину Демьяна, горло напрягалось, связки сжимались, губы шевелились в такт обвинению. Но оледенелый рот не издавал ни звука.

Олеся продолжала стоять, дрожа всем телом, Демьян продолжал топтаться на краю, у ног его вилась Аксинья. И время застыло между ними: одна тяжелая лапа — в будущем, остальные — тут, на родовой поляне, в секунде, которой не было конца.

А после вязкую тишину разорвал хриплый шепот Аксиньи.

— Кинжал…

Демьян все шарил по поясу.

— Кинжал, — проговорила она чуть громче.

Леся не могла видеть, изменилось ли выражение некрасивого лица, но спина Демьяна окаменела. Он медленно опустил руку.

— Кинжал! — Аксинья перестала загребать землю руками и выпрямилась. — Ты потерял кинжал, волчий потрох! — Она помолчала, пробуя слова на вкус, запрокинула голову и захохотала. — Ты потерял кинжал!

Демьян отшатнулся, словно смех этот ударил его в грудь, но тут же ринулся вперед. Леся тихонько шагнула в сторону. Если б не холод, что сделал ее тело непослушным, она бы кинулась в заросли боярышника, лишь бы не попасть под раздачу. Только драки опять не случилось. Аксинья вскочила с земли, поскользнулась, но сохранила равновесие и выставила перед собой руку ладонью вперед. Бегущий к ней Демьян застыл, будто налетел на прозрачную стену.

— Я тут Матушка, сынок, на этой земле ты меня не тронешь! Только родовая сталь путь мой окончит, а ты, волчонок мерзлый, не пытайся даже!

— Убью, гадина… — прорычал Дема, но подойти ближе так и не смог.

— Не убьешь. — Аксинья покачала головой, взлохмаченные волосы чуть заметно трепал ветер, отчего старуха стала похожа на сухое дерево с длинными тонкими ветками. — Ой да глупый-глупый волк, силу рода не сберег! — Скривила губы, сплюнула в траву.

— И что теперь? — глухо спросил Демьян. — Так и будем стоять?

Леся почувствовала, как разливается по телу слабость. Холод больше не поддерживал ее за плечи, он начал давить на них, клонил к земле. Еще немного, и она упадет, и никто не придет ей на помощь. Ведь происходящее между ними было куда важнее холода и дождя, который принялся моросить с рассветного неба. И даже чудище-время признало это, замедлив свой бесконечный ход.

— Нет, не будем! — Аксинья продолжала держать перед собой выставленную вперед ладонь, но вторая ее рука властно потянулась к сестре.

Все это время Глаша стояла совсем рядом, хваталась за сына. Их фигуры словно слились в одну — беззвучную, бездыханную. Еще одно причудливое дерево с широким стволом или камень, что в туманные сумерки легко принять за человека. Но стоило Матушке позвать, Глаша тут же ожила и шагнула к ней.

— Не дури, сестрица… — начала она.

— Пусть сынок твой принесет мне серп, — не слушая ее, приказала Аксинья.

Лежка вздрогнул, но остался на месте.

— Серп! — повторила Матушка, продолжая сверлить глазами Демьяна. — Гонит мор, гонит лихо, зверя гонит, так и выгонит.

Демьян не сводил с нее звериных глаз. В чаще звонко запела иволга. Леся ее не слышала. Ей было холодно, она была голодна и напугана. И все, чего ей так отчаянно хотелось, — чтобы странные люди разобрались со всеми придуманными бедами и отпустили ее погреться в дом.

— Вот что удумала… — Демьян фыркнул и разразился оглушительным хохотом. Знал бы он, как похож этот злой смех на тот, что прозвучал здесь раньше, на смех матери его, то смешно бы ему быть перестало. — Прогнать меня решила? Из дома? Так пробовала уже, а потом сама же обратно и позвала.

— Я тебя не гнать буду, я тебя отважу. Как волка чумного. Чтобы ко двору моему ты больше не ступил, — процедила Аксинья. — Лес тебя не принял, кинжал ты потерял. Так чего еще? Уходи!

Ее ладонь чуть заметно дрожала, но Леся выхватила это во тьме и вдруг почувствовала бездонную горечь, необъяснимую тоску, боль в груди, которая и не была ее грудью. Но потом Демьян развернулся, пошел к застывшему Лежке, и боль сменилась яростью — слишком легко согласился сын на изгнание, слишком просто отказался от права быть Хозяином.

— Ты меня опередила, мать, — бросил через плечо Дема.

— Погоди… — Голос Аксиньи задрожал вместе с ладонью.

— А что годить? — Сын стоял к ней вполоборота, хищно улыбаясь. — Я сам хотел дать деру, а тут ты. Ну так гони, сейчас тебе Олег серп принесет, сотворишь ворожбу и все. Я б и так не вернулся, но тут точно знать буду, что вы меня назад не попросите. Кто б ни помер следующим.

Аксинья ничего не ответила, а вот Леся ахнула от вспышки невыносимой боли. Она не помнила, теряла ли когда-нибудь близких людей, предавали ли ее, оставляли, — образы прошлой жизни продолжали тонуть в липком киселе, но чувства, охватившие ее, были знакомыми. Только ей они не принадлежали. Это Олеся поняла, как только сумела отвести взгляд от поникшей Аксиньи. В тело тут же вернулся холод, но чужая боль ушла.

А Демьян уже шептал что-то брату, побелевшему от страха и предчувствия беды. Леся смогла разобрать только:

— Принеси, говорю!

Легкий кивок, и Олег бросился через поляну в лес, будто с берега нырнул в холодную воду.

— Подождем, — сказал Демьян и опустился на утоптанную землю. — Скоро ты получишь свой серп, ведьма, а я получу свободу.

Аксинья ничего не ответила, только растянула губы в тонкую линию, которую никак не вышло бы назвать улыбкой одержавшего победу. Так и сидели они — друг против друга, чужие так сильно, как умеют быть лишь единые по крови.