Путь из леса расстилался под ногами — всего-то забрать из дома ненужную деревяшку, чтобы начать его. Листочек, вырезанный детской рукой, хранил еще упорный труд Степушки. Зачем он мертвой красавице, Леся знать не желала. Прочь, прочь из леса, голодного на рассвете! Безжалостного в любой миг любого дня.

Ноги сами привели Олесю к крыльцу, первая ступенька предательски скрипнула, но дом остался равнодушным к беглянке. Никто не помешал ей проскользнуть в коридор, пройти мимо распахнутой двери, обитой мехом, мимо спальни, в которой Леся провела долгие дни дурманного сна, мимо темного угла, в котором кто-то подозрительно скрипел и охал, мимо-мимо, до самой общей комнаты. Олеся застыла на ее пороге, прячась в тени.

В комнате никого не было. Только темное пятно, смазанное, как большая чернильная клякса в тетради нерадивого школьника.

Такие нужно было накрывать промокашкой — мягоньким бежевым листиком, тонким настолько, что классная комната виднелась в нем на просвет. Кляксу промокашка не убирала, даже не впитывала ничего почти, но ощущение верности поступка грело. Леся часто гладила влажными от усердия пальцами мягкий листок — тот внушал ей уверенность, что любая беда исправима. Даже огромное чернильное пятно на белой глади прописи.

Память вновь вспыхнула в Олесе подобно яркой молнии, но тут же увязла в плотной жиже, съежилась и потухла. Но ощущение бархатной бумаги на подушечках пальцев осталось еще на одно короткое мгновение, которого хватило, чтобы согреть озябшие руки.

Жаль, что кровь, пролитую на деревянный пол, ничем не вывести, никак не забыть.

Силой заставляя себя отвести глаза от пятна, Олеся шагнула в комнату и, хватаясь рукой за стену, пошла к лавке. Под ней валялась забытая всеми деревяшка. Дня не прошло, как ее крутил в мягких ладошках солнечный мальчик, и вот теперь она лежит на полу, а солнце его успело зайти, утонуть в топком болоте.

Олеся скрипнула зубами, сдерживая слезы, наклонилась к лавке, заглянула под нее, нащупала в пыли деревянную пластинку и сжала в ладони. А когда поднялась, готовая выскочить вон, краем глаза заметила наконец, что у другой стены темнеет плечистая фигура. Зверь скрывался там, затаившийся, готовый к прыжку. Ни единого движения не выдавало его присутствия, только злые угольки глаз поблескивали во тьме, неотрывно следя за Лесей.

— Положи на место.

Демьян даже не постарался скрыть презрение, которое сочилось из него, чуть разбавляя толщу усталой воды. В нее обратилось все существо его, некогда звериное.

— Положи на место и уходи.

Сам он стоял у стены, прислонившись к теплому дереву спиной. Руки еще помнили мертвое тело сестры. Она потихоньку остывала — окостеневшая, неожиданно тяжелая. Оторвать ее от пола оказалось непросто, кровь пропитала и доски, и ткань платья. Дема потянул ее на себя, с трудом просунул ладони под спину. Олег сдавленно всхлипнул, Глаша осталась безмолвной, как сама смерть. Смерть вообще была повсюду. Ею пропах дом, глаза ее сверкали из каждого угла, шаг ее скрипел половицами. Демьян то и дело ловил волны темного одеяния самым краем глаза, вздрагивал, озирался и только потом понимал: то Матушка вышагивает от полки к полке, а полы ее вдовьего платья шуршат подобно осенней листве.

Аксинью старательно не замечали. Когда умирает родная кровь, нужно скорбеть. Нужно плакать и молчать. Стоять ошарашенным. Бояться вдохнуть, пошевелиться, даже подумать о чем-то ином, кроме горя. Это быстро проходит. Но миг наивысшей скорби должен быть прожит. Это уважение и память. Это долг. Аксинья отмахнулась от него, как от мухи в жаркий полдень. Еще одна строка в нескончаемом списке ее прегрешений.

«Сука», — привычно, даже лениво подумал Демьян, но тут же прогнал эту мысль.

После. После он расплатится с матерью за все. А пока…

Холодеющее тело Стешки легло ему на руки, оторвалось от пола. Демьян понес ее через общую комнату по коридору в пустую девичью спальню. Отсутствие второй сестры ударило по нему даже сильнее смерти первой. Фекла всегда была здесь. Стояла у окна, бездумно всматривалась в пустоту. Раскачивалась, сидя на кровати. Грызла мизинец, пускала ниточку слюны, морщила прекрасное, наливное, как яблочко, лицо. Путала волосы, рвала на себе рубашку, кричала, пела, часами тянула одну и ту же мычащую ноту, будто и не дыша.

А теперь ее не было. Только запах остался — кисловатый пот да теплые сухие травы, которыми Стешка обмывала нежное свое тело. Теперь сделать это предстояло Глаше.

Демьян положил сестру на кровать, скользнул взглядом по ее спокойному, отчаянно мертвому лицу. Коротко кивнул тетке, что скорбной тенью шла за ним по пятам. В дверях он столкнулся с Лежкой, взглядом приказал не входить, тот вздрогнул, застыл, но остановился.

— Воды принеси, оставь тут. Глаша справится. — Голос стал колючим, Демьян сам его испугался.

Олег вздрогнул еще раз и заспешил прочь из проклятого дома, Дема даже позавидовал брату. Снаружи занимался новый день — холодный, росистый. Выбежать бы туда, разуться, пойти по траве все дальше и дальше в лес, чтобы самому не заметить, как раствориться в его власти. Стать им.

Но как убежать, если цепь, которой все они прикованы друг к другу, даже смертью не разрывается?

Пол мягко пружинил под звериной поступью. Дема ожидал увидеть в комнате мать, которая мечется между полками, ищет то, чего здесь нет. От мысли, что сестра его любимая сейчас бежит по лесу, сжимая в холодной руке старый серп, бежит, как сам он пожелал только что, растворяясь в чужой власти, вновь кольнула Демьяна то ли завистью, то ли ужасом. Он и не понял толком, что почувствовал, потому что в комнате матери не было.

Она исчезла. Без следа и весточки. Как всегда исчезали они, лесовые люди, не думая о тех, кто остался. Не было и девки, про которую Дема давно уже забыл. Но пес бы с ней, уговор она выполнила, назвала старую ведьму виновной, так пусть идет. Вдруг лес сжалится да подарит ей легкую смерть? Но не успел Демьян принюхаться к углам, чтобы вызнать, куда ушла дорогая Матушка, как заскрипело крыльцо и в комнату ввалилась пришлая девка.

Всклокоченная, бледнющая, воняет болотом, хотя и не бывала там, ногу за собой подтягивает, как подстреленный заяц. Тьфу.

Дема оперся на стену, не прячась особенно, просто застыл в тени, наблюдая, как рыщет беглянка по полу, как забирается под лавку и достает оттуда что-то маленькое — осторожно, будто великое сокровище.

— Положи на место.

Девка вздрогнула, медленно распрямилась, подняла на него глаза. Дема ожидал увидеть в них ужас загнанной мыши, но не увидел. Там вообще ничего не было. Прозрачная пустота. Странная, пугающая, никакая. Весенний лес, да и только.

— Положи на место и уходи. — Губы сами за него говорили.

Девка не шелохнулась, так и осталась стоять на полусогнутых дрожащих ногах.

— Можно я возьму? — прошелестел ее голос. — Мне очень нужно. Пожалуйста.

Как легко просить, когда ты слаб и ничтожен. Демьян и не помнил, когда последний раз это слово — тягучее, унизительно теплое — вырывалось у него. Может, только ночами беззвучно кричалось в Демьяне: «Отпусти меня, ну пожалуйста, отпусти! Я не знаю, кто я, где я, кем быть мне, чем стать. Я пустой и гулкий, я ничтожный. Отпусти меня! Дай уйти в никуда, в пустоту, в прозрачный весенний лес».

Только некого было просить, некому кричать. Ничто не держало его, никому он не был нужен. Потому Демьян молчал, изводя себя немой мольбой. Хоть сам себе в том никогда бы не признался.

А девка просила. Оперлась на лавку свободной рукой, ту, в которой зажала найденное, спрятала за спину. Будто так Демьян не отберет, что ему нужно.

— Это просто деревяшка, можно я заберу? Тебе она зачем? А мне нужно…

— Покажи.

Нужно было бежать за матерью, искать ее, тащить обратно, но Дема продолжал стоять, прислонившись к стене. Он слишком устал, чтобы делать что-то еще, кроме как быть тут, кидать короткие фразы и наблюдать за трясущимся тельцем ничтожной девки.