А в темноте, внизу, насыщая эту страсть, она смаковала свой ужин.
В Берлине еда оказалась слишком постная, в Бухаресте кровь текла лениво и не давала должного привкуса, ужин в Стокгольме был рыхлый, в Лондоне - жесткий, а в Цюрихе - такой жирный, что ей потом стало плохо. Ничто не могло сравниться с разносолами Лос-Анджелеса.
Ничто не могло сравниться с домашней кухней... До Парижа.
Французская кухня недаром знаменита на весь мир.
И она пировала каждую ночь.
Эта неделя, ее первая неделя в Париже, была чудесна. Элегантный пожилой господин с колючими усами, до самого конца зудевший на военные темы. Девушка-продавщица в блестящем малиновом джемпере и ярко-красных ковбойских сапожках. Американский студент из Вестфилда, штат Нью-Йорк, учившийся в Сорбонне и говоривший, что влюбился, до тех пор, пока не перестал говорить вообще. И другие. Еще столько других! Она уже не на шутку беспокоилась за свою фигуру.
И вот опять настала суббота.
Ей хотелось танцевать. А танцовщицей она слыла отличной. Верный ритм в верное время. Одно из ее блюд рассказывало, что лучшим ночным клубом считается бар-ресторан с дискотекой. Называлось это заведение "Ле Бен-Душ" - потому что прежде, еще в девятнадцатом веке, в этом здании располагались ванны.
Она пришла на рю дю Бур л'Аббе и остановилась перед массивной застекленной дверью. За стеклом стояли мужчина и женщина, решавшие, кого пропускать можно, а кого нет. В Париже в клубы зачастую рвутся именно те, кого там меньше всего жаждут видеть.
Мужчина и женщина посмотрели на нее и одновременно потянулись к замку. Клэр знала, какое впечатление следует произвести. Надо уметь располагать к себе как мужчин, так и женщин. Проблем со входом не возникло. Вперед.
И вот весь цвет, вся молодая плоть Парижа движется вокруг нее в томном танце, словно подводные растения, покачиваемые течением.
Она немного потанцевала, немного выпила; она ждала.
Недолго.
На нем была облегающая футболка с надписью "1977 NCAA Soccer Champions". Но он не был ни американцем, ни англичанином. Он был французом, и джинсы, как и футболка, облегали его весьма плотно. Еще на нем были мотоциклетные ботинки с цепочками у носков. Волнистые длинные волосы откинуты назад, но во взгляде нет присущей панкам ершистости. Глаза голубые, острые, слишком умные для такого лица... Он воззрился на нее сверху вниз.
Она не сразу заметила его, хотя он остановился прямо перед ее столиком. Она наблюдала за особо стильной парочкой, отплясывавшей в дальнем конце танцевальной площадки, а он спокойно стоял и наблюдал за ней самой.
Но когда она подняла на него взгляд, а он не отвернулся, когда голубые глаза сузились" и он не проявил никаких признаков волнения под всей мощью ее чар - вот тогда она поняла, что сегодня ее ждет лучшее пиршество для гурманов, какое только можно вообразить.
Звали его Патрик. Он оказался хорошим танцором. Они танцевали вдвоем, и он прижимал ее к себе куда крепче, чем позволяло столь короткое знакомство. Она улыбнулась этой мысли: скоро они познакомятся очень хорошо... Скоро, в залитой светом ночи, они станут близки. Навечно близки.
Когда они вышли из клуба, он предложил отправиться к нему домой в Ле Маре.
Перейдя через реку, они очутились в старом фешенебельном квартале. Жил Он в небогатой квартире на верхнем этаже - об этом он предупредил заранее. Положительно, она находила его очаровательным.
Переступив порог, он включил лампочку, залившую комнату мягким голубоватым светом. А потом зажег подсветку у длинной теплицы, полной каких-то растений с мясистыми листьями.
Он повернулся к ней, и она потянулась, чтобы сжать ладонями его лицо. Он с улыбкой перехватил ее руки и спросил - по-французски, но она все поняла:
- Может, хочешь поесть?
Она улыбнулась в ответ. О да, она ПРОГОЛОДАЛАСЬ.
Он скрылся в кухне и появился снова уже с подносом, нагруженным морковкой, спаржей, тертой свеклой и редисом.
Они уселись на софу и принялись болтать. Болтал-то по большей части он. На французском, который она без труда понимала. И вот это было странно. Его речь звучала быстро, оживленно - как и у всех, кто заговаривал с ней в отеле, на улице, в дискотеке. Но у них-то всех это казалось абракадаброй! А понимать его оказалось так просто. Она даже подумала, что он знает английский и время от времени вставляет слова из ее родного языка. Но вычленить эти слова из речевого потока не удавалось: он говорил слишком быстро. В конце концов она перестала ломать над этим голову и предоставила ему заливаться соловьем.
И когда она наконец придвинулась к нему для поцелуя, он обвил рукой ее шею, погрузив пальцы в шелк белокурых волос, и еще плотнее притянул к себе.
Ущербная луна светила ей в окно. Не прерывая поцелуя, она чуть улыбнулась: полнолуние совсем не обязательно. И никогда не было обязательно. Вот здесь легенды ошибались. Зато они не ошибались насчет серебряных пуль. Насчет любого серебра. В этом таился и ответ на вопрос, почему у вампиров нет отражений. (Хотя это просто ДРУГАЯ легенда. Не было никаких вампиров Были лишь дети ночи, которых никому не удавалось понять.) Металл, обращенный во зло, когда за тридцать сребреников Иуда предал Христа, затем был облечен властью все проявления этого зла изгонять. И не стекло зеркал отказывало детям ночи в отражении, но покрывающий его слой серебра. Клэр видела себя в алюминии, в полированной стали. Видела свое отражение в реке.
Только не в подернутом серебром стекле.
Вроде того, что висело над камином как раз напротив софы, где они с Патриком и устроились.
Укол тревоги.
Она открыла глаза. Он смотрел поверх ее плеча.
На зеркало.
Где сидел он один, обнимая пустоту.
И Клэр стала исчезать, уступая место ребенку ночи.
Быстро. Все должно происходить очень быстро.
Спина выгибается, распрямляется шерсть, зубы растут, зубы заостряются, прорезаются когти. И рука уже не похожа на руку, когда она отбрасывает его в сторону, взмахом когтей распарывая горло.
Зияющая рана на шее.
Из этой раны брызнула зеленоватая жижа. На мгновение. И вдруг словно по волшебству края раны стянулись, сомкнулись в белую полоску шрама - а там и шрам исчез, точно его и не было.
