– Ты когда-нибудь пробовал ковать мечом? – поинтересовался Игорь. – Нет? Тогда давай попробуем вместе, брат!

Игорь вытащил из ножен меч и указал его острием на опустошенное серебряное блюдо, стоявшее на княжеском столе.

– Вот и заготовка на наковальне, – сказал он.

Лезвие меча описало полукруг и перерубило как блюдо, так и доску столешницы.

– Оказывается, – сказал Игорь в гулкой тишине вмиг замершего пира, – меч ковать не умеет. Он умеет рубить! Так и дед наш – он не создавал крамолу, он рубил ее, отгоняя Мономаха с его ромейским ядом от власти.

Игорь убрал меч в ножны и пошел прочь из гридницы, отшвыривая носком сапога валявшиеся на полу объедки и кости.

Князь Ярослав так и не решился проявить свой гнев после этого разговора. Но зло хотелось сорвать, и своей жертвой князь выбрал епископа Нифонта.

Жестом Ярослав подозвал епископа на освободившееся после ухода Игоря место рядом с собой.

– Скажи мне, епископ, – Нифонт вздрогнул от неподобающего обращения, – велика ли сила Бога? – Ярослав говорил по-гречески.

– Она безмерна, и нет ничего, что могло бы противиться ей, – важно ответил епископ.

– А значит ли то, что ты освятил мои новые хоромы, что сила Божья вошла в них?

– Не совсем так. Если не вдаваться в богословские тонкости, можно сказать, что на дом сошло благословение Божье, отгоняющее силы зла.

– Домовые – зло? – поинтересовался князь.

– Домовые – суеверие, они не существуют.

– Как же не существуют, если так много людей их видели?

– Это искушение дьявольское, посредством которого нечистый пытается вернуть слабых в вере к язычеству.

– Хорошо. Значит, те, кого мы видим как домовых, – зло?

– Чувствую Аристотелеву логику… Ну – зло.

– Тогда почему это зло свободно живет в моих хоромах и пугает слуг? Что, у Бога нет сил разогнать нечисть? Или – не обижайся! – нечисть может быть сильнее Бога?

– Сильнее Бога никого нет! – рявкнул епископ и тут же получил расколотой мозговой костью по лицу. Подняв глаза наверх, в направлении, откуда прилетел объедок, Нифонт заметил на одной из потолочных балок невзрачного человечка в две-три ладони высотой, окладистая борода которого, казалось, перевешивает его и тянет вперед. Человечек злобно улыбался.

Допился, подумал с горем епископ. Но князь Ярослав, проследив за взглядом Нифонта, добавил:

– Уж сильнее священнослужителей – точно.

– Никакому бесу не торжествовать там, где есть христианская церковь! Изгоним!

– Изгоним, – угодливо поддакивал секретарь Маврикий.

– Вот ты и изгонишь! – указал на него остатками кабаньего окорока князь Ярослав. – Обосновался он в конюшне, туда и ступай. Утром проверю.

За дверями гридницы князя Игоря ждал Миронег. Игорь не отпускал от себя лекаря после произошедшего на днепровском берегу, хотя так ни разу не обмолвился об этом, словно ничего не случилось.

Игорь молчал, дыша тяжело, словно после долгого бега. Правой рукой князь нервно потирал золотое шитье на груди кафтана.

– Лучше в битву, – сказал он. И после паузы добавил: – Поговорили…

Миронег по обыкновению молчал, не желая вступать в разговор до прямого обращения к нему князя.

– Одно гнездо, а птенцы в нем разные, – продолжал с горечью князь. – Словно кукушка постаралась… Первый раз в жизни стыдно за Ольговичей! Кончак узнает… Ох, как стыдно!

Игорь смотрел в стену, словно боялся встретиться взглядом с лекарем.

– Усобица, оказывается, кончилась, и теперь мы друзья с Мономашичами. И по поучению ублюдка ромейского, основателя этого проклинаемого всеми рода, Ольговичи в знак дружбы будут воевать с врагами христианской веры и Царьграда – половцами. Кончак мне друг, хоть ты понимаешь это, Миронег?

– Дружба – что сыромятный ремень, – откликнулся Миронег. – По русскому обычаю, признаваемому и в Половецкой степи, это прочное крепление, стягивающее на всю жизнь. Но в Царьграде учат, что нет ремней, не поддающихся заточенному клинку. Достань меч – и дружбы не будет.

– И чести тоже не будет, – тихо сказал Игорь, словно самому себе. – Спать пойду. Завтра – домой.

Князь посторонился, пропуская монаха, с безумным лицом выскочившего из пиршественной залы, и пошел в отведенные ему покои. Миронег посмотрел ему вслед и увидел склоненную голову и опущенные плечи. Князь страдал, но лекарь мог справиться только с телесными ранами. Духовные раны больнее, но кто рискнет сказать, что может вылечить их?

Миронег вышел на внешнюю галерею, опоясавшую княжеские хоромы по второму этажу. Галерея была пуста, пиршественный стол притянул к себе даже стражу, переместившуюся поближе к медовухе. Стражники резонно рассудили, что в эту ночь посты никто проверять не будет.

Темнело. Осенний вечер был хмур и холоден. Смоляные факелы, укрепленные на зажимах в стене, разгоняли тьму на локоть от себя, а дальше ночь уже брала свое. Чернигов укладывался спать. По улицам замелькали отблески от наконечников копий ночной стражи, во дворах перегавкивались спущенные с цепи сторожевые псы. Подул ветер, и Миронег поежился, пожалев, что не захватил плащ.

С глухим стуком на перила галереи уселся ворон, деликатно складывая крылья. Ворон пристально смотрел на человека, и Миронег был готов поклясться, что птица так смотреть не может. Даже на поле битвы, когда на трупы накидывались пожиратели падали, вороны расступались перед живыми, да и взгляд у трупоедов оставался мутным, воистину птичьим.

В факельном свете глаза ворона светились недобрым красным огнем. Ворон отвернулся от факела, но отсвет остался, Миронегу показалось даже, что красные лучики из птичьих глаз тянутся к нему. Ворон запустил клюв под крыло, выкусывая паразитов. Немного повозившись, он извлек из-под крыла завернувшийся в трубку обрывок бересты и положил его на перила рядом с собой.

Ворон переводил взгляд с бересты на Миронега, и теперь лекарь точно видел, что береста окрашивается в красный цвет, когда птичья голова опускалась к ней. Постучав для верности клювом рядом с клочком березовой коры, ворон осторожно попятился прочь, слившись с ночной теменью. Заинтересовавшись, Миронег подошел к перилам и взял бересту. Его уже не удивило, что там было послание, адресованное лично ему.

Письмо было не выцарапано, как обычно, острым, как игла, писалом, а написано свинцовым карандашом – так показалось Миронегу. Содержание было лаконично: «Жду у Черной Могилы». Подписи не было, а у гонца, неподалеку чистящего перья, выспросить что-то было невозможно. Миронег задумался, что бы это значило, как вдруг текст на бересте исчез, и на его месте возник иной: «Приходи немедленно».

– Только не бойтесь. Вас будут охранять. Письмо написал, поверьте, достойный и честный человек.

Это сказал ворон. В следующий миг он прижал перья правого крыла к грудине, скоморошьи показывая поясной поклон, и взлетел. Из вороньего клюва вырвался клекот, и Миронег узнал, что он значит.

Скажите, умеют ли вороны смеяться?

Секретарь епископа Маврикий не чувствовал себя таким несчастным даже в те дни, когда впервые сидел в подземельях Влахернской тюрьмы за кражу церковной утвари. Изгнание беса. О таком мог говорить только северный варвар, не постигший всех тонкостей богословия. Господь наш Иисус, конечно, проделывал подобное, но человек – прах у ног Божьих, ему ли мечтать о повторении деяний Христовых?

Но князь Ярослав не забывал своих приказаний, даже данных в пьяном виде. Если он обещал проверить, значит, так тому и бывать, а за неисполнение княжеской прихоти потащат на правеж любого, от боярина до священника. Ох, как не хотелось даже думать об этом… Переплетенные косичкой ремни плетей… Варвары привыкли бить коней, и наказуемых они лупят с той же силой. Да минет меня чаша сия, прости, Господи.

Маврикий собрал в узелок все, что могло пригодиться при изгнании беса, – кувшин со святой водой, прочно запечатанный, чтобы не потерять всуе ни капли; освященные просфорки с выдавленным на них силуэтом святого креста; церковное вино в плетеной фляге и, поверх этого, Псалтирь и Евангелие.